— Слушайте меня, детки, слушайте, что говорит вам Фантина Лозье…
Пока шла перепалка между кормилицей и Гийомом, Ортанс, Анжелика и Мадлон опустошили свои миски и теперь снова навострили уши, а их десятилетний брат Гонтран вышел из темного угла, где он сидел, надувшись, и подошел к столу. Настал час войн и грабежей, отчаянных рубак и разбойников, которые носятся в зареве пожарищ под вопли женщин и стук мечей…
— Гийом Люцен, вы ведь знаете моего сына? Он конюх нашего хозяина, барона де Сансе де Монтелу.
— Да, знаю, очень красивый парень.
— Ну так вот, о его отце я могу вам сказать только одно: он служил в армии монсеньера кардинала Ришелье, когда тот пошел на Ла-Рошель, чтобы уничтожить протестантов. Сама я не была гугеноткой и всегда молилась богородице, чтобы она помогла мне остаться девушкой до замужества. Но после того. как войска нашего христианнейшего короля Людовика XIII прошли через Пуату, я, как бы это сказать помягче, потеряла свою невинность. А в память о тех дьяволах, чьи латы, утыканные гвоздями, разорвали единственную рубашку, что у меня была тогда, мой сын носит имя Жан Латник. Ведь один из этих дьяволов — его отец. А о всяких разбойниках да грабителях, которых голод то и дело выгонял на большую дорогу, я бы столько могла порассказать — ночи не хватит. Что они вытворяли со мной на соломе в риге в то время, как их дружки палили на очаге пятки моему мужу, допытываясь, куда он спрятал деньги! А я чуяла запах, да думала, что они жарят поросенка.
Толстая Фантина рассмеялась и налила себе сидру, чтобы промочить горло, пересохшее от этой длинной тирады.
Итак, детство Анжелики де Сансе де Монтелу протекало в рассказах о людоедах, привидениях и разбойниках.
В жилах Фантины Лозье текла кровь, в которой была и доля мавританской крови — примерно в XI веке мавры дошли чуть ли не до Пуату, и Анжелике вместе с молоком кормилицы передались страстность и богатая фантазия, издавна свойственные людям этого края, края болот и лесов, открытого, словно залив, теплым океанским ветрам.
Она сжилась с этим миром, где волшебство и трагедия переплетались. Он нравился ей, и она научилась не бояться его. Она с жалостью смотрела на перепуганную маленькую Мадлон и на свою чопорную старшую сестру Ортанс, которая явно сгорала от желания спросить кормилицу, что делали с ней разбойники на соломе в риге.
А восьмилетняя Анжелика сразу же догадалась, что там произошло. Ведь сколько раз она водила на случку коров и коз! А ее приятель, пастушок Никола, объяснил ей, что мужчины и женщины занимаются тем же, чтобы у них были дети. Вот так и у кормилицы появился ее Жан Латник. Анжелику смущало только одно: почему кормилица рассказывала об этом то голосом томным и взволнованным, то с искренней ненавистью.
Впрочем, зачем допытываться, отчего кормилица вдруг задумчиво умолкает, отчего приходит в ярость. Надо просто радоваться тому, что она есть, что она всегда в хлопотах, толстая, рослая, с сильными руками, что можно уютно примоститься на ее широко расставленных под бумазейным платьем коленях и она тебя приголубит, словно птенчика, споет колыбельную песенку или расскажет о Жиле де Реце.
***Старый Гийом Люцен был попроще. Говорил он медленно, с тяжелым акцентом. По слухам, он был не то швейцарец, не то немец. Вот уже скоро пятнадцать лет, как он, хромая, босой пришел сюда по старой римской дороге, которая ведет из Анже в Сен-Жан-д'Анжели. Вошел в замок Монтелу и попросил кружку молока. Да так и прижился в замке. Он был мастер на все руки — мог починить и смастерить что угодно, по поручению барона де Сансе он относил письма его друзьям, живущим по соседству, и принимал вместо него сборщика налогов, когда тот являлся в замок за деньгами. Старый Гийом терпеливо выслушивал его, потом что-то отвечал ему на своем наречии — то ли тирольском, то ли швейцарском, — и сборщик, обескураженный, уходил.
Где он сражался, на севере или на востоке? И как могло случиться, что этот чужестранный наемник пришел из Бретани, как утверждали люди, которые встретили его на дороге? О нем знали только то, что он в Люцене служил в войсках кондотьера Валленштейна и что там ему выпала честь вспороть пузо толстому славному королю Швеции Густаву-Адольфу, который во время битвы заблудился в тумане и наткнулся на австрийских копейщиков.
Когда на чердак, где жил Гийом, сквозь паутину пробивались лучи солнца, можно было видеть, как сверкают его старые доспехи и каска, из которой он до сих пор пил глинтвейн, а иногда даже хлебал суп. Когда же в лесу поспевали орехи, их сбивали его огромной — в три раза выше самого Гийома — пикой.
Больше всего Анжелика завидовала его маленькой черепаховой с инкрустацией табакерке с теркой, которую он, как и все немецкие наемники, служившие во французской армии, величал «кокоткой». Кстати, «кокотками»
называли в армии и самих наемников.
Весь вечер двери просторной кухни замка беспрерывно открывались и закрывались. Со двора из ночи входили, принося с собой крепкий запах навоза, слуги и служанки, среди них был и конюх Жан Латник, такой же смуглый, как и его мать.
Меж ног входящих проскальзывали в кухню собаки: две борзые — Марс и Маржолен — и забрызганные по самые уши грязью таксы.
Двери, ведущие во внутренние покои, пропускали ловкую Нанетту — она поступила к де Сансе Горничной в надежде научиться хорошим манерам и потом перейти от своих нищих хозяев к мессиру маркизу дю Плесси де Бельер. Маркиз жил в нескольких лье от Монтелу. Взад и вперед носились две девочки-служанки со спадающими на глаза нечесаными волосами Они таскали дрова в гостиную и разносили воду по комнатам. Появлялась в кухне и сама госпожа баронесса. У нее было доброе, обветренное от деревенского воздуха лицо, преждевременно увядшее от многочисленных родов. Она была одета в серое саржевое платье, а голову ее прикрывал платок из черной шерсти, так как и в гостиной, где она коротала время с бароном-дедушкой и старушками тетками, было более сыро, чем в кухне.
Она спросила, скоро ли будет готов липовый отвар для мессира барона, потом справилась, хорошо ли пососал грудь малыш, не капризничал ли. Мимоходом она погладила по щеке дремавшую Анжелику, длинные волосы которой цвета потемневшего золота рассыпались по столу и блестели в отсветах пламени очага.
— Пора в постель, девочки. Пюльшери