Ноги-то, ноги как радуются! Надоело им, бедным, шлифовать поверхность земли — так и норовят разбежаться, подпрыгнуть, чтобы нижнюю ветку руками достать. Только я воли им не даю. Поспешаю, но марку держу: негоже солидному человеку изображать из себя кенгуру. Здесь каждый шаг, как зарубка на сердце.
Вот у этих деревянных ворот, откуда выходит железнодорожная колея, мы с дедом, всегда покупали две новогодние елки. Были они настолько худыми и жидкими с одной стороны, что приходилось покупать именно две. Дома их связывали стволами, и получалось нечто приемлемое, за игрушками дефект не видать. А их в нашем доме было! — большой зеленый сундук. Дед доставал его с чердака, и начиналось творчество.
Нет уже той колеи — на металлолом разобрали. И деревьев тех тоже нет — сейчас на том месте ряды коммерческих магазинов. Вместо складов «Заготконторы» — четыре оптовых базы одного и того же хозяина. Единственное, что было здесь до меня и останется после — это огромная лужа. Сколько разных организаций пытались ее засыпать! Сколько вбухали денег в щебенку и гравий! А она все стоит в прежних границах. Зимой радует пацанов, а летом лягушек. Разгонишься, было дело, когда на ней лед встанет — и прешь без всяких коньков на подошвах своих кирзачей!
Я, честно сказать, и забыл что помер. Так оно все натурально, как будто в кино «шесть дэ». И запах тебе, и цвет, и полный эффект присутствия. Вон, угольной пылью как потянуло! А че удивляться? — паровоз под парами стоит. Отсюда не видно, какой. Наверное, «эрка». И состав за ним длинный-предлинный. А вдоль вагонов — осмотрщик — дядька Ванька покойник. Он жил по соседству, на другой стороне нашей речушки. Молоток у него в правой руке, а в левой — масленка. Подходит к колесной паре — стук по бандажу, стук по буксе. И так у него ладно все получается! Молоточком крышку открыл, масла долил — следующий вагон. Все видит, все слышит, все замечает. Это же Дядька Ванька тетрадку мою нашел и деду отдал. Я ее на платформу под бревна засунул, сверху корой прикрыл. Лети, — думаю, — моя двойка, подальше от нашего дома! А он углядел. Вот и сейчас, скользнул по мне взглядом — будто сфотографировал, и подбородком кивнул: Давай, мол, пострел, пока безопасно.
— Здравствуйте, дядя Ваня! — сказал я на всякий случай, и нырнул под вагон. А голос у меня тонкий-претонкий. Еще не ломается.
На железной дороге я тоже когда-то знал каждого. И со всеми здоровался. А попробуй пройти мимо! Во-первых, дома будут проблемы, а во-вторых, самый первый телевизор на нашей улице появился в депо. Назывался он несолидно — «Комбайн», но зато по нему показывали кино про майора Вихря. Всех телезрителей Красный уголок не вмещал. Одних только взрослых — по три кандидата на стул. Пускали и нас, пацанов, если общество было не против. Одним разрешали полежать на полу в проходе, других разворачивали с порога:
— Потом приходи. Когда папка научит шапку сымать.
Да, времена! Никаких тебе омбудсменов, а дети всегда под присмотром.
Дядька Ванька пошел дальше. Я слышал его шаги и стук молотка. Вспомнил, как лет тридцать назад, видел его, умирающего, чуть ли не каждый день. Он был желтый, худой и очень страдал от боли. Уже не хватало сил управляться с домашним хозяйством. Все, кроме него, знали диагноз — рак. Другой бы криком кричал, требовал врачей и уколов, а этот терпел. Вместо наркотиков, предпочитал рыбалку. Сидел на своем самодельном стульчике, да таскал пескарей для кошки. Все прибыток семье.
Как-то утром проснулся — соседка в калитку стучит:
— Иди. Дядька Ванька зовет.
Зашел к нему в хату. Лежит мой сосед, в потолок смотрит. Увидел меня, встрепенулся:
— У тебя, — говорит, — Сашок, дед вроде как плотником был?
Ты острогай мне дощечку поглаже, чтобы с краю огородить. А то я с кровать падаю.
Просил еще закурить, да только не дал я. Бабы вцепились в руку, вытолкали взашей.
Ну, что ж, — думаю, — надо уважить. Достал с чердака досточку липовую. Прошелся шерхебелем, вывел фуганком уровень, загладил шлифовальной машинкой. Назад возвращаюсь — заказчика нет. В морг увезли.
Эх, жизнь! Не скажешь, что так уж она и коротка, а всегда чего-то не успеваешь. Кто покурить, кто попрощаться, кто получить пенсию.
Я вынырнул из-под вагона и замер, не успев выпрямиться. Ни за что б не поверил, что узнаю по голосу этого пса! Звали его, как и добрую половину собак с нашей улицы, Мухтаром. Ну, дворняга дворнягой! Черно-белый, с рыжим лохматым загривком. Я его, помнится, не очень то и любил за то, что ни капли не похож на овчарку. Был он старым, слепым и доживал свой век в дровяном сарае. Собачьим умом, Мухтар понимал, что уже никуда не годится, но очень хотел доказать, что он еще ого го! На чужаков громко не лаял — боялся: вдруг прилетит камень, а откуда — не уследишь. Зато на своих отрывался по полной. Меня, к примеру, чуял метров за сто. Выйдешь, бывало, на край насыпи, а он уже давится гавом, исходит слюной. Я на него не обижался. Наверное, понимал, что когда-нибудь стану таким же, как он. Калитку откроешь, окликнешь его: «Мухтар, да ты что ж, дурачок?» — и он — ну извиняться! Ползет по земле, наяривая хвостом, и белыми пятнами глаз в душу заглядывает. Да! Жила когда-то в этом месте любовь, а теперь — одна ностальгия.
Дом я узнал издали, каким он когда-то был. Две комнаты, коридор и небольшая прихожая, укрыты в зарослях винограда. Из трубы вьется дымок, отбрасывая легкую тень на серебро крыши. Без более поздних пристроек, есть в нем гармония воплощенного замысла.
В открытые емкости напротив моего огорода, из цистерн сливают жидкий гудрон. Две смоловозки ожидают погрузки. Возле сторожки суетится и падает дядя Вася Культя. Он ремонтирует тэн, а напарник готовит шланги. Под ногами пузырится земля. Я всегда обходил это место, а сейчас иду напрямик. Дяде Васе нужно подать руку, извиниться за прошлое.
Его прозвали Культей из-за согнутой в кисти правой руки. Она у него до плеча в белесых глубоких шрамах — посекло на фронте осколками, и хирурги добавили. Тем не менее, этой рукой он вполне управлялся: мог из ружья стрелять и, даже, стакан держал. Был ли у него дом? — этого я не знаю.