Мальчишки — народ, по сути своей, жестокий. Леху Звягинцева, который носил корсет, мы дразнили «Горбатым». Сорокалетний даун с соседней улицы был для нас «Сашкою дурачком». Деда Корытько, с пробитою насквозь шеей, из-за дефектов речи, мы за глаза называли «Кугук», или «Кецеке».
Никому на моей памяти дядя Вася не досаждал. Но появилась у нас, пацанов, забава «громить Культю». Летом, когда темнело, мы вброд пробирались на островок, намытый течением между двух рукавов реки. (Он граничил с нашим участком и был продолжением огорода). Оттуда сторожка, как на ладони, метрах в пятнадцати по прямой.
Когда внутри угасал свет, мы начинали бросать комья земли. Считалось особым шиком попасть по железной крыше. Кончались эти погромы всегда одинаково. Дядя Вася долго терпел, потом выскакивал на порог с берданкой в руке и громко палил в воздух. И мы убегали против течения речки, сбивая о валуны босые ступни.
Сколько ему сейчас, сколько мне? Впрочем, какая разница? Время идет только вперед, нет у него минусовых значений. И то, что я сейчас вижу — только дань благодарной памяти.
Все у дяди Васи наладилось. Темно зеленый «ЗИС» с черной цистерной в кузове, встал под погрузку. Шофер, пережевывая окурок, одною рукой поправляет шланг, другой вытирает пот.
Жарко. На растущих поблизости деревцах — черный налет сажи. Судя по зеленым плодам, сейчас середина весны.
Культя идет к рукомойнику, подтягивая штаны. Увидел меня, обрадовался:
— Здорово, барчук (он всех барчуками дразнит), кто это тебя так?
Я что-то порываюсь сказать, но он недовольно перебивает:
— Слушай сюда! Ты слишком не торопись. Не до тебя там. В общем, дождись, когда дед успокоится. Скажешь ему потом, что цемента мешок стоит. Ребята хотят рупчик. Ну, давай! Запарка у нас.
Мягкая пыль лежит на дороге тонким ковром. Ей припорошены лужи. Двадцать шагов — и я дома. И тут до меня доносятся громкие голоса.
— Степан, ты прости, Степан! — с надрывом кричит незнакомый голос.
— Вон, сволочь пошел! — свирепо орет дед.
Все верно. Ему, похоже, не до меня. Сторонюсь, отхожу к забору.
Пьяный мужик в расхристанном пиджаке, спотыкаясь, летит на дорогу. Поднимается, падает на колени.
— Ты бей меня, бей, только прости!
— Сволочь! Какая же ты сволочь! — дед толкает его прочь от двора и почему-то плачет.
Вот тут моя память ошиблась. Этот случай я помню, даже знаю, что сейчас происходит. Человек, который стоит на коленях — бывший полицай, недавно досидевший свой срок. Когда-то он выдал немцам мою бабушку. Сказал, что ее муж коммунист, бывший председатель колхоза и воюет сейчас в Красной Армии.
А потом моя мама и бабушка прятались у людей в погребах до самого конца оккупации.
В прошлый раз я видел все это, стоя в проеме распахнутой настежь калитки. А теперь мне ее не открыть…
Я присел на бревно, лежащее у забора, которое было у нас вместо скамейки, и засопел от обиды. Не такой я представлял эту встречу, нет, не такой. Лепеха узнал, дядя Ваня узнал, Культя поздоровался, а дед прошагал мимо. И бабушка хороша! — слышит же, как Мухтар разрывается? Хоть бы вышла, проведала, кто там? Полвека считай, не виделись! Так нет, возится со своими борщами…
И тут мне реально жрать захотелось. Так захотелось, что криком кричи. Только я это желание в себе придавил. Пожрать я и в больнице успею, когда в лица родные напоследок взгляну.
А над головой листочки трепещут. Яблоня «белый налив» роняет излишки плодов. Два воробья сорвались с дерева на дорогу. Волтузят друг дружку, как оглашенные — бабу не поделили.
Тут слышу — мой дед возвращается. Шоркает чеботами, как и я поутру. Увидел меня, рядом присел. Ну, думаю, сейчас что-нибудь скажет. А он только хмыкнул, да за цигаркой полез. Такая вот, лирика. А что ему? Он, наверно, в прошедшем времени, где видит меня каждый день. Эка диковина? — внук. И ведь не скажешь, типа того, что я, мол, сейчас помираю, что попрощаться пришел. Да что там слова? Просто сидеть рядом — это уже счастье.
Пахнет от него дымом костра, жареными семечками и табаком. Настоящим табаком, а не разным говном в пачках по сто рублей.
Любил я смотреть, как дед курит. Он тогда «Любительские» предпочитал. Выбьет из пачки одну, постучит мундштуком по ногтю, разомнет между пальцами, еще постучит. И все это степенно, не торопясь. Потом достает серники. Чиркнет, прикурит, пыхнет два раза — и тоненькой струйкой дыма гасит горящую спичку.
Сколько ему осталось? А это, в зависимости от того, сколько сейчас мне. Он умрет летом, когда я окончу школу, и уеду в Ленинград с направлением. Буду сдавать экзамены в училище имени Фрунзе, потом в Институт Водного транспорта, а поступлю в мореходку. Дед будет лежать на кровати у печки и говорить:
— Сашка не подведет, он молодчага!
А уже перед смертью скажет, что видел меня в форме капитана дальнего плавания.
Не в настроении он сейчас. За прошлое сердце болит. Повздыхал, покашлял, и нараспев произнес:
— Ох, черт его зна-ает!
А больше ничего не успел. Паровоз у щита начал пары спускать. Тут говори, не говори — друг друга ни за что не услышишь. Хоть и сидишь рядом.
Вдруг, чувствую: руку на голову кто-то мне положил, аж мурашки по коже, и в глазах темнота. Прям, какая-то волна узнавания. Я сразу понял, что это бабушка, в чьих же еще руках может быть столько любви и ласки? Оглянулся — точно она: молодая еще, на целую голову выше меня. Рукой машет: домой, мол, пора, деда тоже зови.
Послушно иду во двор. В этом времени я не хозяин, а безропотный исполнитель. По дороге глажу рукой родную калитку, которую разобрал и сжег в прошлом году. Берег до последнего, это ведь все, что осталось в память о детстве.
Бабушка за спиной конкретно наезжает на деда. Куда до нее паровозу!
— Тю на тебя! Куды ж ты поперся, старый дурак? У него же глаза залиты, а нет бы ножом ширнул?
— До черт его зна-ает!
Увидев меня, кот чухает на чердак, а куры, наоборот, бегут к загородке. Я им частенько траву приношу, всегда наливаю воду. У меня много обязанностей.
Скандал за спиной не утихает. Прихожу деду на помощь:
— Там дядя Ваня, что со смолы, про цемент говорил.
Бабушка поворачивается ко мне:
— Ой, горе ж ты луковое! Да кто ж тебя так? А если бы глаз вышиб?! Майку то всю изгваздал, а ну-ка сымай!
И не поймешь, кого ей сейчас жальче: то ли меня, то ли майку?
Дед у калитки вставляет свои пять копеек:
— Бьют меня, так я