Вот такое оно прощание. Ни вздохов, ни слез, ни платочков. Кажется, эти люди живут, и собираются жить вечно. И я тоже впрягаюсь в эту реальность, хоть в душе понимаю, что она может оборваться прямо сейчас.

Бабушка толкает меня в шею, склоняет над рукомойником.

По позвоночнику льется струя теплой воды.

— И в кого ж ты такой неслухмянный? — в сердцах повторяет она.

Для нее нет мелочей, и порядок вещей незыблем. Если завтра придут девчонки из школы и скажут: «Ваш Саша сегодня был грязным», она всегда может ответить:

— Брешете, сучки! Я сама ему шею мыла!

Всегда поражался умению бабушки содержать в чистоте дом, двор, огород. Даже на кладбище возле ее памятника всегда образцовый порядок. Как будто выходит она по ночам из могилы цветы поливать и пропалывать сорняки. И ведь бываю там от Пасхи до Пасхи, раз в год. У деда, к примеру, часами муздыкаешься, а у нее? Вырвешь пару сурепок, листву подметешь и все.

— Ну, сбегай, воды принеси, — бабушка шлепает меня по спине мокрой ладонью, — да курям не забудь налить! А я пока хлеба нарежу, и накрою на стол. Деда дождемся, сядем снедать.

Хватаю ведра. А что ж тут не бегать? Огород у нас вона, какой громадный! И это не только потому, что я сейчас такой маленький. Нет забора, что делит его по меже. Вместо него дорожка, мощеная камнем. От кого загораживаться? В другой половине дома живут бабушка Паша с дедом Иваном. А это, как ни крути, родная сестра моей бабушки. Мчусь вдоль кустов винограда туда, где глядит в небо колодезный журавель. Ступни обнимают теплые камни, узнавая каждый на ощупь. Откидываю железную крышку. Пускаю солнечный свет туда, где бьют родники. С нижних колец свисает зеленая челка мха. Любуется, как песчинки танцуют на пузыре, рвущейся на волю, воды.

Ну, здравствуй! А я уж не чаял напиться твоей живительной влаги. Мои руки ничего не забыли. Отвожу ведро к дальнему краю, резким движением, врезаю его в глубину. Закольцованное пространство порождает глухое эхо. Мне кажется, этот колодец понимает, что его уже нет. Что он снова увидел мир только волей моего разума. А ведь когда-то с него начинался дом. Здесь в каждом замесе раствора есть и его частица. Кольца вырвали, а яму засыпали, когда мамка сошла с ума. Так приказали ей голоса. Я тогда в море ходил. И, приехав ее навестить, столкнулся с уже свершившимся фактом.

— Да что ж ты так долго? Ведро, что ли, упустил?

Кричу:

— Я сейчас!

Бегу, перебираю ногами. Чтобы ведра не цеплялись за камни, их приходится приподнимать. Гримасы возраста. Малому тяжело, а старому тяжко. Ну, попал! Что творится в моей голове?! Прошлое становится настоящим, а настоящее прошлым. Но, черт побери, как оно хорошо! Если это и есть смерть, поклон ей до самой земли. А если еще и успею пожрать…

Вот я в доме. Ставлю ведра на лавку, закрываю деревянными крышками. Дед уже за столом. Влажный седой чуб гладко зачесан. Левая нога согнута в колене и убрана под себя. На ней он сидит. Привык после ранения. Бабушка орудует уполовником. Разливает в тарелки свой знаменитый борщ. Когда на нашем краю кто-нибудь умирал, готовить поминальный обед приглашали только ее. Сегодня и мне доведется вспомнить его вкус.

— Сашка! — дед задорно поблескивает молодыми глазами. — Сбегай, сорви там перчину.

Там — значит, в конце огорода. Я помню. Это тоже когда-то было моей обязанностью.

Вылетаю из кухни. Стремглав бегу по дорожке. Не мною придуманы правила этого времени. Не мне их нарушать. Чего я сейчас больше всего боюсь, так это сфальшивить. На душу налип неприятный осадок. Пусть временно, но я занимаю чужое место.

На столе дымятся тарелки. Дед ждет. Протягиваю ему зеленый стручок. Боясь не успеть, налегаю на ложку. Бабушка округляет глаза.

В детстве я не любил борщ. Ценил его вкус, но выхлебывал только юшку. Смотрел на капусту, понимал, что это капуста, но не мог ее проглотить. Сырую — за милую душу, а вареную никогда. Брат Сережка как то сказал, что «это похоже на червяков». С тех пор, как отрезало.

Теперь же, на глазах у семьи, происходило чудо. Я вымахал всю тарелку и попросил добавки.

— Ты, часом, внучок, не сказился? — осторожно спросил дед.

— Знатный сегодня борщ! — промычал я его словами.

Бабушка застыла у печки, прижав кулачки к груди. В ее карих глазах светилось тихое счастье.

Потом была картошка толченка с румяной котлетой. После нее — «какава» на молоке. В хрустальной розетке розовело варение из айвы…

В общем, я наелся от пуза. Погостил, попрощался. Только жаль, не увидел маму. Серега то хрен с ним. Заходил на прошлой неделе. Все такой же круглый, вальяжный. Ну, еще бы! Ветеран МВД, старший следователь шестого отдела. Мент поганый, короче. Ничего не наворовал на старость! Ну, разве что писатель Бушков про него книжки писал. Так книжками сыт не будешь.

— Письмо Надя прислала, — бабушка словно читает мои мысли. — Жалуется, что не пишешь ты ей.

— Вот приедет — ухи тебе надере-ет! — ворчливо зевает дед. — Пойду я, прилягу. Мне сегодня в ночную.

Он работает охранником при железной дороге. Ну, там, где лес разгружают.

Честно сказать, я и не знаю, что делать. Визит непозволительно затянулся. Что они там, совсем охренели? Не идти ж в таком виде в реанимацию, требовать главврача? «Да кто ты, — скажут, такой?»

Но у деда Степана есть готовый ответ на все:

— Давай, милый друг Гандрюшка, уроки учить, стишок повторять. Смотри мне, проснусь — проверю. И письмо матери напиши!

И то правда! Пойду хоть, узнаю, какое сегодня число.