Читать «Я, Лунин…»

Голова гудела так, словно в ней нашел пристанище вылетевший из улья рой пчел. «Сейчас бы кофейку чашечку да пару таблеток от головной боли. Хотя нет, кофейку лучше тоже две чашки». Лунин с трудом приоткрыл тяжелые веки и взглянул на сидящего напротив него человека. Похоже, что человек ждал взгляда Лунина. Он дружелюбно улыбнулся и качнулся назад всем телом. Передние ножки деревянного скрипучего стула оторвались от пола. Казалось, еще немного — и человек окончательно потеряет равновесие и опрокинется, но спинка стула, с негромким стуком коснувшись стены, оттолкнулась от нее и двинулась в обратном направлении. Судя по выщербленной на стене краске, на стуле в этом кабинете качались не в первый раз. «Где они такую рухлядь нашли?» — устало подумал Лунин, вновь закрывая глаза. Смотреть на сидящего перед ним человека не имело никакого смысла. Все его действия можно было определить на слух. Вот стул в очередной раз скрипнул, отклоняясь назад, вот послышался легкий стук деревянной спинки о бетонную стену, вот еле заметно содрогнулся пол, это ударились об него, возвращаясь на место, передние ножки стула. И вновь негромкое поскрипывание. Звуки повторяются раз за разом, и это очень даже неплохо. Есть в этой ритмичности что-то от постукивания колес в поезде. Сразу же хочется забраться на верхнюю полку купе, подоткнуть поудобнее подушку и смотреть, не отрываясь, на мчащиеся мимо елки, сосны, березы и еще непонятно какие деревья, стремительно появляющиеся и также стремительно исчезающие в квадрате окна. А потом незаметно для себя самого заснуть. Что может быть лучше, чем спать под монотонное тук-тук, тук-тук? Разве что вот это: скрип, тук, тук. Скрип, тук, тук.

— Лунин, ты что, заснул?

Голос был неприятным, насмешливым. Подумав, Лунин решил не открывать глаза. Смысла в этом никого не было, а усилий требовало достаточно много. Ритмичное поскрипывание прекратилось. Было слышно, что человек встал со своего места, обошел стол и остановился позади Лунина. «Что на этот раз, голова или почки?» Тело сжалось в предчувствии очередной порции боли, уже неизвестно какой по счету за эту бесконечно долгую, бессонную ночь. Стоящий за спиной человек выбрал почки. Боль от и без того еще не пришедшей в себя после предыдущего избиения поясницы рассекла тело раскаленным лезвием, острие которого вонзилось прямо в мозг. Спустя мгновение последовал второй удар. Теперь левой рукой, потом вновь правой, а затем еще и еще. Лунин закричал. Кричать громко он уже не мог, сорвав голос еще в первые часы допроса, поэтому лишь тихо подвывал в тщетной надежде потерять от боли сознание. Но в этот раз сознание Лунина, уже дважды за эту ночь куда-то прятавшееся, никак не хотело покидать разрывающийся от боли мозг. Наконец, после очередного, особенно хлесткого, удара тело сидящего на табурете человека обмякло и начало заваливаться на левый бок.

— Господи, до чего ж тут воняет. Он что, у вас обделался?

Сознание еще не полностью вернулось к лежащему на полу Лунину. Голос доносился до него, словно через плотное ватное одеяло, искаженным, почти неразборчивым. На какой-то миг даже показалось, что голос был женским.

— По полной программе!

Второй голос был Лунину хорошо знаком. Это был голос любителя раскачиваться на стуле.

— Лучше бы он у тебя заговорил по полной программе.

К своему удивлению, Лунин понял, что первый голос на самом деле принадлежал женщине. «Неудобно-то как, при даме, в таком виде», — застонав, он попытался было сесть, но сил хватило, лишь чтобы судорожно дернуть левой ногой.

— Залесский, если он у тебя здесь помрет, это только твои проблемы будут. — Женский голос звучал раздраженно. — В общем, так, я пойду к Михаилу Эдуардовичу, чайку попью. Через полчаса вернусь. Приведите его в божий вид хоть немного, чтобы с ним работать было можно. И я видела, у вас в обезьяннике сидят двое. Прикажи, пусть полы здесь начисто вымоют, я в таком гадюшнике сидеть не собираюсь.

— Как прикажете, Ирина Владимировна, можно и полы помыть. — Лицо мужчины Лунин не видел, но почему-то был уверен, что тот улыбается. — Только что толку, если он все равно ничего признавать не хочет?

Женщина ответила что-то невнятное, затем хлопнула, закрываясь, дверь. «Полчаса. Она придет через полчаса, — подумал Лунин, вновь проваливаясь в забытье. — Полчаса — куча времени. Можно успеть немного поспать».

Полчаса спустя он вновь сидел все на том же табурете, глядя на расположившегося напротив него человека. На этот раз человек не улыбался Лунину и не раскачивался взад-вперед, как делал тот, кто сидел раньше на этом скрипучем стуле. Человек смотрел на Лунина задумчиво, а на лице его отчетливо была видна смесь жалости и брезгливости, с какой обычно смотрят на собирающих милостыню безногих. «Девяносто процентов брезгливости и десять жалости, — оценил Лунин, — хотя десять — это, пожалуй, многовато. Процентов пять, не больше».

Он не угадал. Основной, если не сказать, единственной эмоцией сидящего перед ним человека был гнев. Шестаковой действительно было из-за чего сердиться. Всего десять минут назад, сидя в кабинете начальника уголовного розыска подполковника Головкова и попивая чай с шоколадными конфетами, вазочку с которыми подполковник доставал из шкафа лишь для особо приятных его сердцу посетителей, она узнала, что задержанному еще так и не предъявили ту единственную, но неоспоримую улику, которая позволяла вполне уверенно утверждать — именно он виновен в смерти, а точнее, в убийстве Дарьи Мещерской. С удивлением глядя на бумажный пакет, в котором лежала улика, Шестакова поставила на стол чашку с недопитым чаем.

— То есть вы хотите сказать, что Лунин ничего об этом не знает? И ваши люди просто так лупили его всю ночь, вместо того чтобы предъявить доказательства?

— Ну почему же «просто так», — Головков вовсе не выглядел смущенным, — мы ведь знаем об этом пакетике. И о его содержимом тоже знаем. Так что, просто так, дорогая Ирина Владимировна, здесь никого, как вы изволили выразиться, не лупят.

— Я все равно вас не понимаю, Михаил Эдуардович. Мне кажется, признание уже можно было давно получить, причем не прибегая к этим вашим методам убеждения.

— Может быть, и можно, — на лице подполковника появилась злая улыбка, — но, может быть, я хочу, чтобы он признался. Сам! Без всяких доказательств. Может быть, я хочу, чтобы он покаялся в том, что сделал. Вот прямо здесь, передо мной, в моем кабинете!

Голос Головкова дрожал от возбуждения. Последние слова он уже выкрикивал, вскочив на ноги и упираясь сжатыми кулаками в черную матовую столешницу. Шестакова почувствовала, как на лицо ей угодили несколько капель слюны, и брезгливо отстранилась.

— Такое ощущение, Михаил Эдуардович, что вы слишком близко