Читать «Терская коловерть. Книга первая.»

Второй день идет веселье в доме Якова Хабалонова. Если придвинуться поближе к заткнутому тряпьем окошку уазагдона — кунацкой комнаты, — то можно будет услышать, как сосед Якова, старый, всеми уважаемый Михел Габуев, назначает меру наказания «провинившимся» за год хуторянам:

— У Фили Караева родилась дочь. Почтенный суд приговаривает его к штрафу: одному графину араки и куску вяленой рыбы.

— Го-о!

От одобрительного возгласа гостей старческим смешком дребезжат в окне уцелевшие стекла.

— ...Латон Фарниев купил тачанку, он должен принести целую бутыль пива и закуску.

— Правильно! Справедливо! — снова взрывается криками уазагдон, и окошко угодливо подхихикивает, подмигивая стоящему подле него незнакомцу отсыревшей тряпочной затычкой.

Но даже в такой веселый, богатый шутками и проказами день, как праздник святого Уацилла [1], не очень–то скромно стоять под чужим окном и подслушивать разговоры. Лучше войти в дом сразу и пожелать хозяевам доброго здоровья и изобилия в новом году.

— Добрый день! — произнес по-осетински мужчина, переступая порог и снимая заячью шапку.

— Здравствуй, путник. Пусть святой Уастырджи [2] будет всегда твоим товарищем! — отвечая на приветствие, поднялся навстречу незваному гостю Михел, одергивая полу черкески и поправляя висящий на серебряном поясе кинжал.

Неизвестный смущенно улыбнулся и развел руками:

— Видите ли... по-осетински всего несколько слов знаю. Русский я, сапожник... Ищу работы по своему ремеслу.

Старый Михел понимающе кивнул головой и, повторив приветствие на русском языке, — протянул гостю наполненный самогоном рог:

— Выпей, мое солнце, твой встречный!

Незнакомец взял рог, еще. раз извинился за свое вторжение на чужой пир и предложил тост:

— Пусть у вас всегда закрома полны будут пшеницей! Пусть ваши дети каждый день, едят вкусные лепешки!

— Оммен! — дружно крикнули пирующие, что означало — аминь.

— Молодец, русский! Хорошо сказал — похвалил Михел.

Русский одним духом осушил столь необычную для него посуду и шумно втянул ноздрями запах пирога, протянутого ему худощавым, горбоносым, с яркими голубыми глазами мужчиной.

— Спасибо, — кивнул он голубоглазому осетину коротко стриженной головой и снова улыбнулся, не зная, каким образом поставить на стол опорожненный «кубок».

Однако сосед придержал его руку.

— Не торопись, друг. Этот рог ты должен вернуть старшему, — шепнул он.

Откуда–то сбоку вывернулся подросток с огромной бутылью в руках, ловко наполнил рог аракой. Черные глаза его лукаво искрились — не иначе, ухитрился, чертенок, попробовать напитка для взрослых. Незнакомец, подбадриваемый веселыми взглядами пирующих, протянул рог старшему стола. Тот взял, передал соседу и обратился к случайному гостю с такими словами:

— Сними свой мешок и положи в угол. О делах поговорим потом. Дело не волк — в лес не убежит, так, кажется, говорят, у вас, русских. Садись за стол, гость — дар божий, и да будет тебе рай на земле.

Тотчас мужчины, которые помоложе, вскочили из–за стола и наперебой стали предлагать гостю свои места. Незнакомец снял мешок и хотел отнести в угол, но к нему снова подбежал подросток с искрящимися глазами и решительно взялся за мешочные лямки.

— Он отнесет, не беспокойся, — улыбнулся голубоглазый осетин, и подвинул соседу по скамье миску с кусками копченого леща.

Между тем вниманием пирующих вновь овладел седой Михел.

— У Данела Андиева шесть дочерей и ни одного сына. Если все мужчины будут поступать так, как он, то на нашем хуторе переведутся джигиты. — Суд приговаривает виновного...

— Братья! — взмолился хуторянин с голубыми глазами. — Из года в год вы меня штрафуете, как будто я и в самом деле виноват. Ведь все от бога.

— На бога надейся, а сам не плошай, — подмигнул незадачливому отцу Габуев.

Кунацкая разразилась хохотом.

— Будет и у меня сын, — продолжал защищаться Данел. — Может, даже завтра.

— Дай бог, — сочувственно вздохнул «судья». — Если родится сын, принесешь тогда бутыль. А пока неси графин. Я все сказал. Можешь идти, и да хранит тебя в пути святой Георгий.

Голубоглазый поднялся, притворно вздохнул, поглубже натянул на курчавую голову косматую папаху и направился к выходу. Следом за ним вышли и остальные «штрафники».

А пир продолжался. Снова и снова наполнялись рогатые кубки, и тосты, один другого витиеватее, не смолкали за праздничным столом.

— Песню! Давайте, братья, споем песню!

— Запевай, Чора!

Чора, пожилой, кругленький, с плутоватыми татарскими глазками выпил положенный ему как запевале рог, с достоинством отер редкую, завитую в колечки бороду и затянул необычайно высоким голосом унылый мотив.

— Го-ой! — хором подхватили в нужном месте остальные. И пока они варьировали на все лады этот довольно сложный припев, Чора снова поднял голос до самой верхней октавы.

Если бы незнакомец понимал осетинский язык, он узнал бы из песни, какой смелый и сильный человек был Чермен. Как боролся он против алдаров [3] и как любил его за это простой народ. Но гость не знал, о чем пели эти люди, и потому все его внимание было сосредоточено на внешности исполнителей. Только теперь, когда, увлекшись пением, радушные хозяева оставили гостя без опеки, он смог как следует рассмотреть сотрапезников. Не очень–то богаты они. Взять хотя бы хозяина дома. У него гордая, поистине княжеская осанка. Черкеска подпоясана украшенным серебряными бляхами поясом, на котором висит дорогой, с рукояткой из слоновой кости кинжал, но сама черкеска повытерта на швах и кое-где заштопана. Перед ним на столе лежит инкрустированный серебром турий рог, а окно в доме заткнуто рваным бешметом.

Не отличаются дорогими одеждами и его гости. Лишь один, толстый и ушастый, как горшок с двумя большими ручками, одет в новую черкеску с позолоченными газырями.

Стукнула дверь. На пороге появился один из оштрафованных — Латон Фарниев. — Приложив правую руку к груди, левой протянул старшему стола бутыль с мутной жидкостью.

— Да пойдет вам впрок, как молоко матери, — сказал он и поклонился.

— Оммен! — закричали все.

— Молочко–то от бешеной коровки, — шепнул Чора русскому гостю, и черные глаза его заискрились от смеха.

Не успел рог обойти вокруг стола, как дверь снова распахнулась, и в комнату ввалился запыхавшийся Данел. Папаха сползла на одно ухо, голубые глаза бессмысленно вращались, счастливая, глуповатая улыбка растянула губы. Видно было, что он всеми силами старается сохранить мужское достоинство, но избыток чувств выпирал из него, как бродящее вино из бочки.

— Да будет к вам... — начал он звенящим голосом трафаретную фразу, но не докончил, махнул рукой и звякнул о стол четвертной бутылью.

Судья строго сдвинул седые брови, наблюдая такое недостойное мужчины поведение, но обыкновенное человеческое чувство взяло верх над чопорностью, предписанной адатом — он улыбнулся краем рта и наклонился к