В марте хорошо пригревает солнце. Падают с крыш сосульки, подтаивает снег. На глянцево отполированной дороге в колдобинах скапливается вешняя вода, конский навоз втерт полозьями в наст и маслено блестит. Теплый ветер дует с юга, с прозрачно синеющих дальних гор, воздух чист, пьянящ, и небо распахнутое, высокое. От всего этого хмелеют и ошалело кричат воробьи.

В такой нарядный, солнечный день ребята шли из школы. На радостях, что впереди воскресенье, свободный от занятий день, весело колотили сумками по спинам, толкали друг дружку в сугробы. Еще издалека они приметили Андрейку, который несся навстречу, что-то крича и размахивая руками. Подбежал, обвел всех восхищенными выпученными глазами из-под лохматой, съехавшей на нос шапки и брякнул:

— Сизого поймали!

Мальчишки обомлели.

Сизый был грозою всей округи. После разгрома кулацкого восстания, в котором он был одним из главарей, ему удалось скрыться. Целое лето и осень о нем не было ни слуху ни духу, а зимой объявился. Стал нападать на одиноких ездоков и обозы, отбирать деньги, продукты, а людей убивать. Всех убивал, никого не щадил. Однажды он настиг обоз, который вез в Бийск хлеб, перебил возчиков-колхозников, распорол мешки с зерном и высыпал на дорогу, перестрелял лошадей. На грудь одному из возчиков приколол накорябанную кровью записку: «Сизый объявил войну Советам!» Под Новый год он убил избача, уже на увале, уже совсем в деревне. Избач ехал из города и вез газеты, журналы, плакаты. Сизого боялись, о нем ходили слухи, один страшнее другого. Не раз пытались схватить его, но безуспешно.

И вот поймали!

Андрейка, захлебываясь, проглатывая слова, говорил, говорил и говорил. И вдруг выяснилось, что Сизого вовсе не поймали, а только еще ловят.

Ромка дал Андрейке подзатыльник.

— Чего врешь, что поймали?

— Ловят, забожусь! — еще больше вытаращил глаза Андрейка.

— Где ловят? Говори толком! — приказал Данилка.

— У моста, у Сизарихи.

Сизариха — мать Сизого. Значит, он дома попался.

Мальчишки сломя голову рванули к мосту.

Но подойти близко к дому Сизарихи было нельзя: на улице, в переулке и на огороде, в сугробах, стояло оцепление из милиционеров и комсомольцев. Тут же торчали и все деревенские мальчишки, они и сообщили подробности опоздавшим: Сизого прихватили на рассвете дома, он ночью тайно приехал. Дом окружили и приказали Сизому сдаться. Он отказался выйти добром и теперь сидит на чердаке и отстреливается.

Мальчишки забрались на хибарку деда Савостия, оттуда хорошо было видно, что происходит во дворе Сизарихи.

— Вы мне крышу не продавите, варнаки! — ругался внизу дед Савостий.

Мальчишки не обращали на него внимания, знали, что это он так, пошумит только. Сам бы с ними забрался, да не может.

Черными пятнами лежали за плетнями в сугробах милиционеры, а за баней стояли и о чем-то совещались Данилкин отец, военный комиссар и начальник милиции. Комиссар был в длинной кавалерийской шинели с отворотами на рукавах и в буденовке. Данилке очень хотелось иметь такую шинель, и он твердо решил, что когда вырастет, то будет носить только кавалерийскую длинную шинель и шпоры на сапогах. Данилкин отец и начальник милиции были в полушубках и пимах — совсем не военный вид.

Начальник милиции, плотный, приземистый, с красным лицом и седыми усами, что-то коротко крикнул, и милиционеры пошли на приступ. Из слухового окна на чердаке добротного пятистенного дома раздался выстрел, и один милиционер, тот, который был впереди всех, ткнулся в сугроб. Остальные присели кто где: кто под плетнем, кто за сараем. А тот, первый, так и остался лежать на ослепительно ярком весеннем снегу. Шинель его чернела, будто птица с распластанными крыльями.

— Убило? — шепнул Ромка, хватая Данилку за рукав. — Убило?

Ребята оцепенели. Что-то кричали взрослые, до мальчишек доносило только голоса, слов было не разобрать.

Милиционеры снова стали перебежками двигаться к дому. Из чердачного окна раздалось еще несколько выстрелов, милиционеры не отвечали. И от этого было страшно. После одного из выстрелов, который показался громче других, Данилка чуть не свалился с крыши.

Милиционеры совсем уже подобрались к дому, один прятался за крыльцом, другие ползли, как на войне, по-пластунски. И вдруг жалобно звякнули стекла чердачного окна, рама выдралась и косо полетела вниз. Вслед за ней с чердака вывалился человек и упал в сугроб. Данилка не сразу сообразил, что это и есть Сизый. Парень как парень, без бороды даже. Данилка думал, что Сизый весь черный, с бородой и со страшными глазищами. А этот — обыкновенный парень, каких в селе сколько хочешь. И никакой сабли с ним не было, и пулемета тоже, как утверждали все мальчишки. В руке его, правда, чернел наган. Отсюда, с крыши, наган казался игрушечным и совсем не страшным.

Сизый завяз в сугробе, провалившись по грудь; к нему уже бежали по огороду милиционеры, тоже по пояс проваливаясь в снег. Сизый, раздирая в зверином оскале рот, заорал:

— Не подходи! Загублю!

Он выстрелил в ближнего милиционера, тот на бегу споткнулся, долго шел косо, нагнувшись вперед, и наконец сунулся лицом в снег и остался недвижим. А Сизый выбился из сугроба и побежал к пригону. Там стоял его серый в яблоках жеребец. Этот жеребец был всем жеребцам жеребец. Говорили, Сизый падёт на него, гаркнет: «Грабют!» — и только его и видели. Как ветер! Сколько раз за ним гонялись — не могли догнать. Дед Савостий говорил, что жеребец этот чистых кровей. А милиционеры на монголках скачут. Монголки — маленькие лохматые лошадки, их в Данилкином селе много. Крепкие, выносливые, но бегать быстро не могут. А жеребец Сизого — конь-огонь! Не потеет, хоть сколько пробежит. Поблукают, поблукают милиционеры по степи да с тем и вернутся.

Сизый почти добежал до пригона, когда раздался щелчок и он упал.

— Подшибли?! — выдохнул Ромка на ухо Данилке. — Глянь, глянь, твой отец!

И тут Данилка увидел, как от ворот прямо во весь рост идет его отец с наганом в руке. Все замерли. Сизый приподнялся из сугроба и выстрелил. С Данилкиного отца слетела шапка.

— Не подходи! Слышь, не подходи, Гришка, убью! — срываясь с высокой ноты, закричал Сизый.

Наступила мертвая тишина, и в этом жутком безмолвии раздался негромкий твердый голос Данилкиного отца.

— Бросай оружие, Иван! Ты окружен!

Сизый заматерился, кинул вокруг затравленный взгляд и снова, злобно ощерясь, поднял наган. У Данилки оборвалось сердце.

— Папка! — закричал он. — Папка!

Отец вздрогнул, остановился и глянул по сторонам, определяя, откуда кричит сын. А Сизый медленно и неотвратимо поднимал наган.

Так навсегда и застыла в памяти Данилки эта картина: стоит отец во весь рост, открытый всем пулям; поднимает наган Сизый; оцепеневшие люди у плетней; и уже никто не в силах помочь Данилкиному отцу.

Данилка понял, что сейчас произойдет что-то страшное и он виновен в этом. От