Читать «Кесаревна Отрада между славой и смертью. Книга вторая»

Мелиора. Болотьё, восток

На исходе июля восемь дней непрерывно шли дожди, а потом налетел ледяной ветер и до стеклянного блеска огладил взявшуюся непрочным льдом траву. Земля же и вода под травою хранили покуда ещё немалый запас тепла. Ноги с лёгким хрустом, давя то ли ёлочные игрушки, то ли засохшую пену, – проходили сквозь стеклянно-зелёный ковер и вминались в грязь – уже до странности беззвучно. Иногда грязь отпускала ногу свободно, разве что вздыхала; чаще – чавкала и пыталась засосать поглубже; а иногда расступалась, вмиг исчезала совсем, и нога оказывалась в холодной жидкой бездне, – тогда только верёвка и спасала, колючая оледеневшая верёвка… впрочем, не всегда спасала и она: в утренней мгле, в сгустившемся вдруг тумане безвестно канул пастушок, имя которого Отрада запомнить не успела, он пробыл в сотне едва ли день: догнал их с котомкой предыдущим утром… на краю чёрной дымящейся ямы нашли его лиственничный лук, тёмно-красный, тяжёлый, тугой – на волка; конец верёвки был разлохмачен, несколько жил вытянулось, и Алексей, внимательно осмотрев, пропустив между пальцами её всю, только скрипнул зубами и велел всем держаться поближе друг к другу, не вплотную, но всё-таки поближе…

Пейзаж был нереален: рифлёного стекла равнина, такая ровная и плоская, что становилось тоскливо и страшно; гранёные серо-фиолетовые горы Монча слева и впереди – и силуэт бесконечного фантастического города справа: шпили, башенки, купола… Отрада знала, что это не настоящий город, а просто скалы, прихотливо изрезанные бушевавшим здесь когда-то прибоем; озеро ушло, осталось бескрайнее и бездонное болото… и вот этот силуэт чудесного города на горизонте. Города, которого нет и не было никогда.

Но каким-то другим рассудком, который, возможно, просто приснился, привиделся умирающему от холода и усталости её собственному рассудку, тому, с которым она жила так долго и с которым прошла через столь многое, – этим другим рассудком она спокойно и безучастно постигла безусловную истину: именно тот город был настоящим, единственным по-настоящему настоящим городом… просто он был как бы внутри, по ту сторону изрезанной ноздреватой поверхности скал, и скалы нужно вывернуть наизнанку… тогда всё, что сейчас живое и прозрачное, тонкое и холодное, грязное и небесное – всё это окажется плотно упакованным: корни дерева прижаты к птице, звук колоколов, плывущий над холодным полем, прикрытым серым предрассветным туманом, – к жарко натопленной бане, а медленно бредущая по недозамёрзшему болоту девушка, похожая уж и не на девушку вовсе, а на поганую метёлку, – к тени старого арочного моста, увитого виноградом… и ведь никто ничего не заметит, подумала она равнодушно и тупо. Никто – и – ничего.

Она давно растратила все свои запасы отчаяния…

Купа деревьев, которая ещё недавно была безнадёжно далёкой, внезапно оказалась рядом, под ногами запружинили корни, а потом пришлось даже лезть куда-то наверх, на высоту вытянутой руки – по сухой осыпающейся серой земле, напоминающей порох. Из земли торчали палки и верёвки.

Сразу стало темно.

Будто внутри земли. Среди корней.

Она потрогала рукой. Это действительно была земля, полная переплетённых корней. И тут же над головой возник тусклый свет, а за ним и звук.

– …Парило-мудрец был такой, он сказывал: будет день, когда убиенные встанут с земли и пойдут в страну Тучу. Два века тому. И что? Сам видел: туча была, и мёртвые ночью встали и ушли…

– Видел сам, что ушли? Ты, дядь, ври…

– Врать не буду, вот этого сам не видел. Но степняк один, с которым мы потом наскоро потолковали, видел и говорил. Да и то: парню двадцати нет, а седой…

Отрада попыталась привстать. Голова была пустая, но тяжёлая. В горле скребло. Она хотела сказать… чтобы… уже забыла, что… всё равно не получилось: лишь писк, ровно котёнок проголодался…

Кто-то сверху тихо фыркнул:

– Очухалась… эх, немного надо, дядя…

– Так’ить… совсем дитё. Который день идём…

– А который? Я уж…

– Двунадесятый.

– Ой-тя!..

Отрада тронула запястьем лоб, потёрла глаза. Во рту был мерзкий привкус железа. Она кашлянула раз и другой. Голос будто бы вернулся.

– Я долго… так?

– Нет, кесаревна. Всего какой часок. Старший велел не беспокоить вас. А похлебку вашу мы вон, кожушком укутали, не простынет…

Часок, подумала она. Похлебку сварили, да ещё и остыть могла успеть. Но вот не остыла… Она ногами чувствовала спрятанное тепло.

– Спасибо, дядя Евагрий, – Отрада приподнялась на локте. На освободившееся место тут же набился холодный воздух. Ветер, как обычно, к ночи набрал силу. Спасались от него заячьим способом: рыли ямки. В такой ямке она и лежала, в истерзанной лисьей шубейке, сверху прикрытая от ветра куском парусины, натянутым над ямой и присыпанным по краям свежей землёй…

Если гнусное чародейство не прекратится, скоро станет невозможно укрываться так. Земля промёрзнет, сделается каменно-звонкой. Лёгкие лопаты будут отлетать, лишь царапая её бока.

Но тогда, может быть, выпадет снег…

Сделав над собой усилие, она откинула парусину и села.

Дядька Евагрий и с ним молодой слав Прот, из бедного семейства Товиев, роднившегося когда-то и с кесарями даже, но давно уже не возобновлявшего родства, грели ладони над спрятанным от ветра костерком. Свет исходил от этих ладоней…

– Кушать будете? – добро усмехнулся дядька и чуть склонился вперёд, чтобы встать. – Или пройтись надобно-ть?

Она смотрела на него и только поэтому уловила тот миг, в который лицо человека превращается в лик мертвеца. Негромкий костяной стук и отдалённый хлопок она с этим превращением связала не сразу, а лишь после, вспоминая…

Не разгибаясь, как сидел, дядька Евагрий повалился вперёд – и накрыл собою костерок. Словно полог, упала тьма.

Коротко и изумлённо вздохнул Прот.

Этот звук вывел Отраду из мгновенной оторопи. Она сильно оттолкнулась руками и ногами – получился какой-то дикий прыжок из положения сидя, – и, упав на спину, перекатилась раз и ещё раз, а потом, чуть приподнявшись на четвереньки, отползла назад на несколько шагов, замерла – и только тогда протянула руку к закреплённому на бедре ножу-оборотню. Шершавая рукоять, обшитая кожей морского чёрта, удобно легла в ладонь.

Там, где она только что была, осыпалась земля.

Кровь, кровь, кровь била в ушах, мешая слышать.

А потом позади неё – и в лица нападавшим – полыхнуло слепящее белое пламя.

Четверо стояли, пригнувшись, совсем рядом – притворно одинаковые в лёгких чёрных саптахских доспехах, надетых тоже поверх чего-то чёрного, и в чёрных масках на лицах. Они хорошо владели ремеслом