Читать «Йод»

Я бы сшил тетрадь из кожи моего врага, и записал туда, что надо прощать врагам.

Уметь прощать – целая наука. Я долго овладевал, но не стал профессором. Кому-то простил, кому-то не сумел.

Опыт отягощает. Я теперь хожу медленно, слова и жесты экономлю. Мне сорок лет, зачем много говорить? И так все ясно.

Утром, медленно, выхожу из дома. Пересекаю двор, иду в бар. Это всегда один и тот же бар, на первом этаже торгового центра «Бум» возле метро «Братиславская».

Две тысячи девятый год, Москва, Россия.

Бар как бар, просторный и чистый, ничего особенного, деревянные столы и стулья, несколько телевизоров. Я не знаю, почему я выбрал это место, на двух длинных этажах «Бума» есть еще несколько подобных заведений. Наверное, здесь уютнее, чем в других точках, и много дневного света, и цены повыше – и, стало быть, меньше 1 случайной публики. И обслуживание, да. Я знаю по именам всех официанток, а они – меня. Бар популярный, девчонки хорошо зарабатывают, почти все шустрят здесь уже по нескольку лет. В общем, причина такова: этот бар похож на классический столичный бар, как я его понимаю. Чисто, и ничего лишнего.

Сажусь. Достаю тетрадь. Нет, она не из кожи врага; мне не удалось снять с него кожу. Целый год готовился, но не смог.

В тетради – рабочие записи, телефоны, всякого рода памятки, проекты, списки и перечни дел. Никаких запланированных подвигов, как у барона Мюнхгаузена, никакого разгона облаков, все мелко, неинтересно: погасить копеечный должок у судебного пристава, внести в банк квартирную плату, оформить страховку на машину. Дел много, список насчитывает десятки пунктов. Большинство затей так или иначе связаны с урегулированием моих сложных отношений с государственной системой. Мне с нею трудно, с системой, я с ней не уживаюсь, она вымогает у меня слишком много времени и сил. Я устал от системы, как от бестолковой жены.

Люди с деньгами нанимают для выполнения незначительной рутинной работы специальных секретарей – я же небогат и вынужден повсюду бегать сам.

Я небогат, да.

Перелистываю страницы, придумываю новый день.

Давно бросил пить, но приходить сюда не перестал. Шесть лет хожу. Как всякое животное, я подвержен дрессуре и привык начинать день под музыку из телевизора и смех официанток, подбадривающих друг друга перед началом тяжелой смены: сейчас я тут единственный клиент, вечером будет дым коромыслом. Хохот, пиво и так далее.

Одно время был еще один завсегдатай – человек лет тридцати с приятным волевым лицом и настороженным взглядом. Может быть, года два или два с половиной мы с настороженным незнакомцем первыми внедрялись в пустой зал и занимали свои столики. Я располагался так, чтобы видеть всех входящих, а он занимал другую стратегическую высоту – угловое место, максимально далекое от входа в туалет. И закуривал сигару. По этому стремлению оккупировать лучшую поляну подальше от параши, по некоторой напряженности лицевых мускулов, а также по сигаре я подозревал в нем ранее судимого субъекта. Возможно, он едва-едва освободился и теперь специально посещал приличное место: завтракал и наслаждался дорогим табаком в попытке отвыкнуть от тюремно-лагерных реалий. Так я думал. Потом настороженный пропал. Наверное, деньги кончились.

Через полчаса закрыл тетрадь. Иногда я жалею, что она не из кожи врага. Теперь пора идти. Перед тем как покинуть бар, захожу в туалет, достаю из кармана флакончик йода. Отвинчиваю крышку и нюхаю.

Запах простейшего медицинского снадобья помогает мне жить.

Когда спускался в метро, сбоку приблизилась женщина. Бывают такие – несуразные, оплывшие, – смотришь и думаешь: господи, милая, кто ж с тобой совокупляется? Вдруг она тихо, с доброй улыбкой, как бы по секрету, сообщила:

– В прошлом годе поехали на машине в Геленджик... Кажись, впятером... Не помню всколькером... Так пока ехали – нас восемь раз оштрафовали!

Я кивнул и ускорил шаг. Я видел ее впервые в жизни. Доверительная интонация меня тронула. Восемь раз оштрафовали, ничего себе.

Почему именно мне выпала честь воспринять столь 1 захватывающий факт чужой жизни, я не задумался. Ответ давно известен.

Тут же память подкинула картинку из бурного прошлого: тюрьма, общая хата, сто тридцать человек, в дальнем углу, возле телевизора, стою я – прибившийся к злодеям коммерсант, неплательщик налогов; открывается дверь, вталкивают новоселов, семь единиц, из них, как обычно, один более-менее нормальный, с пакетиком личных вещей, остальные – конченые демоны, клошары, божьи люди; тугою волною приплывает незабываемый перегарногенитальный запах; один из новичков тут же прорывается сквозь толпу – оттирая плечом бедолагу Димочку Сидорова, который нянчит забинтованную ладонь, – прямо ко мне, упирает в область моего подбородка взгляд, мутный, как картофельный отвар, и пневмонически хрипит:

– Помоги, уважаемый, дай десять рублей, не хватает опохмелиться.

В его волосах крупные, бронзового цвета вши.

– Откуда? – равнодушно отвечаю я, отшагивая и одновременно изумляясь – не тому, что несчастный перепутал изолятор с площадью трех вокзалов (стресс, духота, белая горячка, бывает), а тому, что из ста тридцати кандидатов на роль бескорыстного спонсора выбран именно я. То есть смотрюсь самым великодушным и отзывчивым. И при десяти рублях.

А вот картинка номер два: начало благополучных нулевых, две тысячи второй год, офис фирмы «Интер Опт», торговля мягкими игрушками китайского производства, зайчиками и белочками, по радио сообщают об избиении скинхедами лица кавказской национальности, я вслух удивляюсь, что, мол, тоже в определенном ракурсе выгляжу кавказцем, меня и в Чечне за своего принимали, и в метро езжу много, но столичные нацисты что-то ни разу не покусились; окружающие смеются. Потому что, Андрей, на твоей роже написано, что ты любого зубами загрызешь, без особых сомнений...

И сейчас, оставляя за спиной чувиху, восемь раз оштрафованную, я опять приговариваю себя: ты даже не знаешь, как и кем ты выглядишь. То ли добряком, то ли психопатом. Ты сам не знаешь, кто ты. Определись, а потом хоти чего-то.

Мне неизвестно, кто я.

Мне также неизвестно, что представляют собой окружающие. Восемь раз оштрафованная женщина с багровыми подбрудками и плохо выщипанными усами может оказаться не той, кем она кажется – городской полусумасшедшей, – а, например, активисткой запрещенной левой политической партии. И матерью прекрасных детей. Всколькером они там ехали в свой Геленджик?

А вот этот долговязый, грубо меня толкнувший, в небрежном прикиде профессионального балбеса (художественно надорванное рубище с надписями, на шее и запястьях кожаные верижки) – не исключено, умный и тонкий паренек, поэт и эстет.

Хотя лучше наоборот: оштрафованная – на самом деле неудавшаяся поэтесса, а юноша – подпольный революционер.

Опыт мешает объективно судить о людях. Судить вообще – последнее дело.

Находясь в толпе, я часто погружен в себя. Пребываю в капсуле.