Читать «Английская лаванда»

© Ефименко А., 2016

© ИД «Флюид ФриФлай», 2016

«Дорогой Клайв!

А кто такой садовник по большому счету? То ли крестьянин, то ли огородник, то ли тело на лужайке. Ты говоришь, сад – место пограничное, загадочное, встречное всякой нечисти и фольклорным существам, видать, оттого, что границу эту ощущаешь острее моего. Для крестьянина все слитно.

Ты теперь мне будешь письма повестями писать? Дожили! Чтобы узнать, как дела, валяй в книжную лавку «У последнего фонаря», принимай письмо через десятые руки, сквозь зоркий редакторский глаз, да стеклянный глаз микроскопа-корректора, да через картонные коробки, перетянутые пенькой, которую нащипали бедолаги в Редингской тюрьме, выпрашивай у любопытного продавца, а дома уж надейся, что оказался не в числе последних, кто прочитал.

Клайв, у нас тут странные вещи происходят. Власти то и дело грозятся вырубить лес под застройку жилых районов для рабочих. Тисы и могильные сосны могут исчезнуть, если этот план осуществится. Речки, где мы катались на лодке в твой первый приезд, больше нет, после чудовищного наводнения, когда прорвало вторую плотину, поток воды хлынул по холмам вниз и затопил берега. Мост, по которому дедушка водил тебя ко мне в Блэкторн, снесло.

Думаю, тебе будет интересно об этом услышать. Дождь лил всего неделю, но казалось, будто сотню дней. Температура снизилась. У нас во дворе образовалась большая лужа. Пришлось огораживать крыльцо особым материалом, чтоб в дом не залилась вода. А во дворе мы с братом организовали свою личную Венецию. Брали доски и катались наперегонки, отталкиваясь от земли хоккейными клюшками или молотками для крокета. Тем же методом пользовались все остальные члены семьи, когда хотели добраться до парадного входа в дом.

Наступил такой предел, когда плотина на втором озере начала рушиться. В тот раз городским правлением было принято решение укрепить ее. Мимо Блэкторна носились грузовики, полные грунта. В итоге плотина была укреплена ровно наполовину. Пришла вода и забрала с собой наше детство, Клайв, с лодками, удочками и посиделками на летней кухне.

Эспланада. Так называют широкую ровную местность перед крепостью. Вот во что теперь превратился прежний водоем: в эспланаду. А крепость и есть мой дом, высится над опустевшей чашей бассейна, поросшей камышом да молодыми ивами.

Ты пишешь-пишешь в каждой книге об этом человеке, о Мередите, но я очень расплывчато представляю его. Долговязый по тогдашним меркам, вспыхнутый золотыми прядями, с черными глазами, в которых то и дело мелькало что-то порочное, присущее подросткам старше. Мы только единожды шлялись втроем, томились непонятно чем, вдоль торговой площади, где ты хотел купить пластинок, в эти края их привозили раз в полгода, а из Америки, наверное, и вовсе впервые. «Джентльмены, обратите внимание на новые записи!» Твой Мередит, блондинистая каланча, пришел в восторг от викторовского логотипа с фокстерьером, внимательно приклеившимся мордой к граммофону. Еще однажды ты черкнул мне пару строк, засвидетельствовавши большое событие: некто «М.», закадычный друг отсюда, надоумил тебя окончательно и бесповоротно посвятить жизнь искусству. Больше о Мередите добавить нечего, ибо большее мне неизвестно. Но ты же о том самом желтоволосом пишешь, я верно понял? «Мистер Ренегат», роман о провинции, все дела. Ваши отцы были дружны со студенчества, он нарек тебя своим названым братом.

Клайв, я тут насобирал кое-чего: мята, хвощ, таволга, боярышник с пустырником, шиповник и корень валерианы. Все из собственного аптекарского уголка. Если зальешь сито такой россыпи кипятком, успокоишь нервы в вашем грохоте и шуме. Не устаешь каждый раз отвечать на одни и те же вопросы? «Вы из предместья? Как это повлияло на ваше творчество?» Даже я уже знаю наизусть, что они у тебя спросят. Говоришь, будто предместье обеспечило тебя идеальной писательской биографией, но признайся, тоска одолевает, вспоминая меловые утесы у моря? Или уже нет?

Ладно, хватит словоизлияний. Мне бы еще птенцов покормить, кликнуть псов домой. Погоды стоят загляденье просто. Если ухитрюсь поставить точку ближайшие минуты, не стану дергать Алека, единственного оставшегося из слуг в моей берлоге, чтобы принес керосиновую лампу. Успею прогуляться до почты и отправить этот сундучок прямо сегодня. В прошлый раз ты долго не отвечал, мы с твоим папашей совсем уже потеряли тебя. Кстати, до сих пор иногда вижу его, он задумал высадить грецкие орехи у себя на участке, представляешь! Не забывай нас тут.

С наилучшими пожеланиями,

Натаниэль Гардинер».

Садовник завернул посылку в бумагу. А кто ему Клайв? Так, никто, школьный товарищ.

Их пути разошлись, когда обоим было по двенадцать лет, родители Клайва разъехались, и мать, статная черноволосая женщина в оборочках и рюшах под горло, забрала его в столицу. Первый год мальчики писали друг другу отчаянные письма («Где мой хозяин?» – спрашивает опустевший Элм-холл!»), потом приятеля закинули на родину в летние каникулы. Он уже начал меняться, шарил глазами по неведомым горизонтам, запоем читал какую-то чертовщину, а во взгляде появилась нездешняя пресыщенность, которую легко было принять за пренебрежение. Это уже был не тот сосед по парте, с кем Натаниэль выдумывал тайный алфавит для записок, чтобы дразнить одноклассников (те отвечали вслух, обзывая неразлучную парочку «скелетонами»).

Натан по старой привычке навещал папашу Уильяма, помещика и композитора, спрашивал, не скучает ли его сынок по диким лесам и холодному морю. В пятнадцать Клайв приехал снова. Выстригся, озлился, носил подтяжки навыпуск, а отцовский пистолет (правда, заряженный холостыми) в кармане, так, чтобы прохожие видели. Курил ужасные папиросы, ненавидел весь мир, с ним было невозможно разговаривать. Предместье являло для него не уют, а торжество узколобой буржуазии. Ненависть к последней он сохранит на всю оставшуюся жизнь.

Однако видное бунтарство продлилось недолго. После школы К. поступил на отделение классической филологии в университет. Это все, что «мистер Гардинер», выращивающий уже тогда самые красивые розы в графстве на радость своим старикам, знал. Все забыли о Клайве до прошлой осени.

Там, на другой половине земли, он занялся писательством, куда-то путешествовал, наездами обитал в парижской мансарде сумасбродного дяди Джорджа, женился на скрипачке. А Натаниэль рассекал на велосипеде по зеленым окрестностям, рисовал пейзажики и баловался акварелями, как представитель своего ненавистного сословия выступал в защиту природных ресурсов на митингах.

Их совместное прошлое было ярче эпистолярного