Тату увлеклись настолько, что изобрели, как бы сегодня сказали, полную чернуху – пулеметные пули, начиненные специальными чернилами. Пробивая солдатские тела, пули наносили на кожу вокруг раны несмываемый ореол. Считая после боя трупы врагов, татуированные столь оригинальным способом, офицеры могли анализировать уровень меткости своих пулеметчиков.
Как известно, ко всему стóящему, придуманному другими тут же примазываются англичане и объявляют это своим эксклюзивным изобретением и многовековой национальной традицией. Я имею в виду династию татуировщиков Скьюзов. Старший из них – Лес начал работать еще в двадцать восьмом году и постепенно поставил дело на солидный, респектабельный уровень. Все сделанное раньше было им снисходительно отвергнуто как дикарская мазня и восточные выкрутасы. Миру предлагалось лишь продолжить старую добрую английскую традицию татуировки. Лес Скьюз обосновался в Бристоле, где открыл одно за другим три тату-ателье. Дело шло в гору, и в середине двадцатого века он основал Британскую гильдию татуировщиков и клуб Bristol Tattoo...
– Господи, прости меня, болтливую, – перебила сама себя Сима. – Аж до Скьюза добралась. Вообще-то, я хотела похвастать, что в девяностые годы мне довелось поработать в Германии у гуру татуировки – самого Херберта Хоффмана, царствие ему небесное. Мощнейший был мужик, недавно только помер – уже за девяносто...
Сима раскраснелась от коньяка.
– Знаешь, Алик, я сегодня, пожалуй, похожу немного. Только разомни мне крестец.
Сима в моменты хорошего самочувствия могла ходить, но для этого ей был нужен специальный массаж. Алик помог ей улечься на живот и стянул халат до бедер. В низу спины, под виньеткой с растительным узором бугрился несоразмерно большой копчик. С подвявших ягодиц на него угрожающе нацеливались клешнями оранжевые скорпионы. Алик начал осторожно разминать кожу вокруг перевитой венами выпуклости. Сима кряхтела от боли и удовольствия.
– Умеешь ты, все же, сделать женщине приятное, Алик, – сказала она наконец. – Не знаю, какой ты любовник, но руки твои могут свести с ума любую женщину.
– Любовник? -подняла брови Мила. – Да он девушек как пауков боится!
– Что за чепуха! – вспыхнул Алик. – Когда это я пауков боялся?
Мила расхохоталась в голос. Сима вторила ей, хрюкая в подушку. Алик возмущенно отнял руки от покрытой кельтским узором поясницы.
– Верим, верим, – Сима, отсмеявшись, махнула рукой. – Не обижайся, дорогой. Спасибо тебе. У меня от твоих прикосновений нервы в копчике будто заново срастаются. Словно и не рвались от пинка рыжего вертухая по отощавшей на лагерном пайке девичьей заднице. И ноги, хоть ненадолго, снова шевелятся.
Сима натянула халат и с помощью Алика села на кровати, спустив ноги на пол.
– За что он вас так? – спросила Мила. – Вы боролись за права заключенных? Как 'Пусси райот'?
– Бороться как раз хотел он, – криво улыбнулась Сима. – Так хотел со мной побороться за мою пусси, что аж слюни по губам текли. По красным, как сырая говядина, вывернутым губищам. Но я ему чайник привесила.
– Какой чайник? – недоуменно спросил Алик. – Куда привесила?
– Это такое лагерное идиоматическое выражение, – усмехнулась Сима. – Означает что-то вроде 'прокрутить динаму'. Он зазвал меня на склад со старыми бушлатами, и я не стала кочевряжиться, пошла. Сначала он вел себя как настоящий мордовский джентельмен: поставил передо мной банку тушенки, насыпал горсть кедровых орешков, налил полстакана спирта. В тех обстоятельствах это выглядело, как изысканное ухаживание. Ну, я выпила, поела, и он завалил меня на бушлаты. Тут я ему спокойно так говорю, что у меня трихомоноз. Он опешил, руки разжал и сидит, губищи свои облизывает. А я встала и пошла к двери. Он мгновенно очухался, метнулся за мной, высоко выпрыгнул и профессионально, как привык валить матерых урок, смахнул меня на пол ударом кованого сапога по копчику.
– Сломал? – ахнула Мила.
– Сломал, конечно. Я потом на больничке три недели чалилась, пока встать смогла. Срослось, конечно, неправильно. По молодости вроде оклемалась, но с возрастом стало давать о себе знать. Вроде как ток вырубают, который к ногам идет. Расквашенные нервы электричество проводить не желают. Ну давай, Алик, попробуем.
Опершись о руку Алика, Сима поднялась с кровати и несколько раз прошлась из угла в угол комнаты.
– Красота! – сказала она довольно. – Мужские руки и коньяк делают чудеса.
Сима закурила пахучую египетскую сигаретку, и в комнате поплыл аромат восточной кофейни.
– Так на чем я остановилась?
– На гильдии татуировщиков, – подсказала Мила.
– Эка меня занесло, – сама себе удивилась Сима. – Гильдию Скьюз уже в пятидесятых основал. А татушничать я еще до войны начала.
– Как это? – округлила глаза Мила. – Сколько ж вам тогда было?
– Четырнадцать. Татуировкой тогда занимался мой отец. Знаете, кому он однажды сделал наколку? Самому Хозяину.
– Какому хозяину?
– Для вашего поколения это слово уже неведомо, – вздохнула Сима. – Да и то правда – ни Хрущев, ни Брежнев, ни даже Андропов, а, тем более, Горбачев настоящими хозяевами не были, вот слово и подзабылось. Ну не Медведева же хозяином называть! Правда, нынешний пахан на Xозяина отчасти похож. Но и он – слабая копия.
– Твой отец делал тату самому Сталину?! – выпучил глаза Алик.
– Ну да. С этого все и началось. Отец вместе с ним сидел в Бакинской тюрьме. Там он и набил будущему вождю народов на плече синий скалящийся череп. Вообще-то, папаша мой по уголовной статье сидел, но Коба его в политические перековал. Потом они вместе в нарымской ссылке парились, вмести бежали. Да вы, небось, слышали про известного большевика М. из ближайшего сталинского окружения? Я-то фамилию матери всю жизнь ношу от греха подальше.
– Почему от греха?
Сима неторопливо затянулась, держа тоненькую сигарету большим и указательным пальцем.
– Потому что дружить с людоедом можно только до тех пор, пока он не проголодается. Когда отец стал слишком заметной фигурой в партии, Сталин его расстрелял. Как и многих других своих старых корешей. Но это было уже позже, перед войной. А до этого они, так сказать, дружили. У них даже дочери родились в один год – Светка Аллилуева в феврале, а я в мае двадцать шестого. И матерей наших в один и тот же тридцать второй год не стало – моя мамашка от туберкулеза преставилась, а Надежда Сергеевна застрелилась, как говорили, от приступа мигрени. Вы можете себе представить, чтобы люди стрелялись из-за головной боли? Как бы сильно голова ни болела? Так или иначе, нас со Светкой одни и те же