— Постарайтесь купить таблетки поскорее. Не хотелось бы, чтобы такая красивая и молодая девушка пропускала всю радость жизни, — сказал он, понизив голос. Так интимно и доверительно, что я сглотнула, почувствовав, как по коже разбежались мурашки.
— Сегодня уже не успею… — прошептала я в ответ.
— Ну, как только откроются аптеки. Не затягивайте.
И он вернулся за стол. Я — честное слово, не удержалась! — бросила взгляд на его задницу. Она должна была быть великолепна при таком шикарном экстерьере. Но — увы, была прикрыта халатом. Вот облом-то! Девушка в кои-то веки возбудилась, а тут…
В общем, из кабинета я вывалилась вся красная как рак и тут же заскочила в туалет, чтобы плеснуть холодной водой в лицо. Ох. Ох. Ох.
Синий шарик и последняя коробочка с оливье
Психоневрологический диспансер в новогодние праздники — место невыносимо унылое.
Здоровые люди, которым только справку получить — на работу, для вождения, на оружие, — тридцать первого декабря в шесть вечера сюда не заглядывают. У них есть дела поинтереснее.
Зато те, кому надо обновить рецепты перед долгими каникулами, покорно сидят в очереди. Лица у них мрачные, одежда серая, а в глазах — печаль. Кто-то навсегда привязан к этому мрачному месту: у них серьезные проблемы, и таблетки надо пить пожизненно. Кто-то еще надеется избавиться от временных напастей — депрессий, тревожных расстройств и прочих не самых тяжелых по сравнению с теми, что у первых, неприятностей. Но и они не слишком радуются: если организм решил, что больше ты серотонина, дофамина и остальных гормонов, отвечающих за счастье и радость жизни, не заслуживаешь, то как бы ни хотелось, новогоднего настроения у тебя не случится.
И даже елочка в холле, наряженная сотрудниками — облезлая, пластиковая, украшенная старыми, еще советскими игрушками, — не развлекает. Хотя и напоминает о детстве. У моих бабушки с дедушкой такая же была. Даже царица полей кукуруза на прищепке — точь в точь как та, что спрятана у меня на антресолях в старой коробке, набитой ватой.
Там же лежит Дед Мороз из папье-маше. Суровый, с посохом. Я не стала ничего доставать в этом году. Не хочется.
У меня тоже недостаток радости в организме. А самое печальное — что нет никакого желания эту радость добывать.
На улице заметало. Мелкий колкий снег летел в лицо острыми стрелами, царапая кожу. Я укуталась в шарф по самые глаза, но это мало помогало.
На остановке автобуса было пусто. Наверное, недавно ушел. Теперь полчаса ждать: больше отсюда ничего не ходит. Справа от меня убегала пустынная, освещенная тускло-оранжевыми фонарями дорога к еще более черному на фоне вечерней темноты лесу, слева тянулся унылый серый забор. И ни одной живой души.
После короткого, но яркого свидания с горячим психиатром у меня осталось ощущение, что я побывала на берегу океана, где загорелые спасатели с прокачанным прессом зубоскалят с красотками в белых купальниках, шумит прибой и светит яркое тропическое солнце. А теперь меня снова порталом выкинуло в московскую промзону в минус двадцать и обратно не пускают. Даже если бы у меня не было депрессии — она бы сейчас непременно началась!
Автобус сжалился и пришел через десять минут. Правда, я окончательно успела замерзнуть. Внутри воняло бензином и выхлопными газами, словно у нас тут не двадцатые годы двадцать первого века, а восьмидесятые в деревне. Старенький «пазик» ковыляет к станции электричек, дачники сидят на мешках с картошкой, и разбитая дорога вытряхивает всю душу.
От запаха тошнило, но не на мороз же выскакивать? Может, и не от запаха, может, тоже побочки от таблеток.
В аптеке у метро, которая уже закрывалась, нужного лекарства не было. Аптекарша с подозрением изучила рецепт, даже печать зачем-то потерла наслюнявленным пальцем и, обведя меня презрительным взглядом, сказала, что у них такого нет. Не первый раз уже, кстати, я сталкивалась с тем, что в аптеках к моим лекарствам относятся так, будто это страшные наркотики, а я совсем маргинальная женщина, раз их пытаюсь купить. При этом молодые парни, покупающие упаковки шприцов, такой реакции никогда не вызывали.
Я потащилась в метро, надеясь еще успеть застать открытый елочный базар и купить хотя бы одно из «прописанных» психиатром лекарств. Самую облезлую елочку, пожалуйста, и полкило новогоднего настроения на сдачу!
Но — увы. На том месте, где еще с утра укутанные по брови бодрые продавцы деловито измеряли елки, отсчитывали деньги и упаковывали разлапистых красавиц в сетки, чтобы удобнее было нести, уже никого не было. И елок не было, только валялись втоптанные в снег сломанные ветки.
Ну вот…
Глупость, конечно, но почему-то я ужасно расстроилась, до слез.
Я взрослая девочка, мне почти тридцать лет, и в Деда Мороза я давно не верю, но в новогоднее чудо — еще немножко да! Поэтому где-то в глубине души после слов Максима Игоревича про обязательную радость я надеялась, что вместе с елочкой принесу в дом и надежду на перемены к лучшему.
Я подняла одну веточку — показалось, что она самая целая, — но она развалилась у меня в руках. Подняла другую — иголки на ней были раздавлены в кашу. Третья осыпалась. Я бросила ее обратно в снег и почувствовала, как против моей воли горячие слезы копятся в уголках глаз.
Вроде и понятно — головой! — что это болезнь за меня плачет и грустит, что я не виновата, что никакой трагедии нет. А все равно печально и кажется, что я самая несчастная в мире.
Прямо сейчас.
Здесь, на этом покинутом еловом базаре. Одна, в темноте…
— Я так по тебе скучаю… — прошептала я. В груди разливался холод одиночества. — Так скучаю…
Три года прошло, как мы расстались с бывшим, а я все еще думала о нем. Особенно в такие моменты, как сейчас, когда кажется, что я бы потерпела: и то, что он меня постоянно шпынял, и то, что попрекал внешностью, презирал все мои увлечения, танцевал на вечеринках со всеми, кроме меня. Потерпела бы — лишь бы не быть одной в эту новогоднюю ночь. Лишь бы кто-нибудь теплый обнимал меня.
Я сама его бросила. Сама.
Дура!
Особенно дура, что плачу тут, уткнувшись в шаткую деревянную ограду, и слезы замерзают на щеках, прихваченные морозом. Он сейчас наверняка счастлив с кем-нибудь, режет салатики, наряжается, смотрит «Иронию судьбы» по телику.
Только я одна. Гордая и несчастная.
Возвращаться домой, где темно и пусто и даже самой паршивой гирлянды не висит на окне, хотелось меньше всего на свете. Поэтому