Читать «К повороту стоять!»

Огромное здание выходило на набережную между Одиннадцатой и Двенадцатой линиями Васильевского острова и тянулось по ним на весь квартал. Середину его составлял десятиколонный портик, поставленный на выступ первого этажа; справа и слева, в крыльях – две башни. Центр фасада увенчан цилиндрической будкой астрономической обсерватории, обшитой поверх железа нестругаными досками, что изрядно портило парадный облик здания.

Трое молодых людей, прогуливавшихся вдоль парапета, отсекавшего набережную от серых даже под голубеньким весенним небом вод Невы, не замечали ни колонн, ни уродливой будки обсерватории. За годы учёбы в Морском корпусе всё это стало привычным, как ветер с Финского залива, насыщавший столичный воздух сыростью.

Прохожие тоже не замечали новенькие, с иголочки, мичманские сюртуки троицы. Эка невидаль – мичмана! Кому ж ещё тут ходить? В апреле 1877 года от Рождества Христова, как и во всякий другой год, гардемарины столичного Морского корпуса выпускаются во флот мичманами – вот как эти трое, только что примерившие свои первые офицерские мундиры.

– Не могу согласиться с вашей, друг мой, непреклонностью, – говорил шедший в середине, высокий, худощавый, с несуразно длинными ногами, что придавало ему сходство с журавлём. Длинный нос и бледное, густо усыпанное веснушками лицо довершали комический облик его обладателя.

Тот, что справа, был на полголовы ниже своего товарища и облик имел не столь комичный. Самая заурядная внешность, способная, впрочем, привлекать петербургских барышень: стройная, выработанная корпусной муштрой осанка. Фуражку молодой человек нес в руке, открыв волосы невскому ветру.

– Барахтаться в Маркизовой луже, когда можно отправиться в океан – нет, это в голове не укладывается! – продолжал меж тем долговязый. – Или вам здешние воды не надоели во время летних практических плаваний?

Ответа он не дождался. К чему слова, если всё давно переговорено? С тех самых пор, когда они, три будущих мичмана, а тогда ещё гардемарины выпускного класса Морского корпуса, стали задумываться о первом месте службы.

В таком деле ничего нет лучше надежных связей в высшем столичном свете либо в коридорах под шпицем. Но не каждому привалит такое счастье; из всей троицы лишь один – тот самый, голенастый, записанный в корпусной ведомости как барон Карл Густав Греве (для друзей Карлуша), сын остзейского барона и обер-камергера императорского двора, – мог похвастать чем-то подобным. Двум другим, Серёже Казанкову и Венечке Остелецкому, невысокому, крепко сбитому живчику, чья жизнерадостность и румяные девичьи щеки являли разительный контраст с обликом Греве, приходилось надеяться только на себя. По давней корпусной традиции первые по результатам экзаменов выпускники могли выбирать место службы.

Лишённые высоких связей, оба они, и Казанков и Остелецкий, в табелях имели превосходные баллы. Это, а ещё два месяца зубрежки перед экзаменами – и готово дело, третья и шестая строки заветного списка! Остелецкий, долго не раздумывая, попросился на Чёрное море, Серёжа Казанков предпочел остаться на Балтике, выбрав вакансию в дивизионе башенных броненосных лодок. Долговязый Греве, узнав об этом, не поверил своим ушам. А убедившись, что розыгрышем здесь и не пахнет, принялся отговаривать приятеля – пока не поздно, пока приказ о назначении не прошел по инстанциям и можно ещё попытаться что-нибудь переиначить!

Барон старался напрасно – Казанков был непреклонен, и Греве оставалось только брюзжать.

– Решительно не понимаю! – барон для убедительности помотал рыжей остзейской шевелюрой. – Законопатить себя на древнее корыто, когда можно попасть на свеженький, с иголочки, клипер или броненосный фрегат! Признайтесь честно, Серж, вы не склонны к самоистязанию, как последователи маркиза де Сада? Тогда могу понять…

– Зато вы, барон, своего не упустили, – лениво отозвался Остелецкий, которому надоело в сотый раз выслушивать одни и те же язвительные сентенции. – Вот что значит связи в свете: раз-два и в дамках, и готово место вахтенного офицера на клипере «Крейсер», да ещё с путешествием за казенный счет перед вступлением в должность! «Крейсер»-то сейчас в заграничном плавании, с эскадрой адмирала Бутакова…

– Да разве я, господа, виноват, что клипер ни с того ни с сего встал на ремонт на верфях Крампа в Филадельфии? – огрызнулся Греве. – Когда решалось мое назначение, ожидали, что эскадра Бутакова вот-вот возьмет курс домой, и тут поломка какая-то нелепая! А теперь уж всё: распоряжение подписано, извольте явиться к месту службы, хотя бы для этого пришлось переплыть Атлантику!

– Вот и я говорю – недурно устроились, – не сдавался Остелецкий. – Отдохнете в комфортабельной каюте, с пассажирками пофлиртуете, да и в Марселе гульнете с полным вашим удовольствием!

– Так и вам, Венечка, тоже не завтра на вахту, – не остался в долгу барон. – Сперва надо добраться до Севастополя, а уж там – кружитесь-вертитесь на вашей суповой тарелке, сколько душе угодно.

Вениамин Остелецкий, третий из закадычных приятелей, получил назначение на «Новгород», один из двух броненосцев береговой обороны Черноморского флота. «Новгород», как и его брат-близнец, «Вице-адмирал Попов», отличался крайней экстравагантностью конструкции: в плане он был совершенно круглым и приводился в движение шестью гребными винтами. Нелепый облик этих кораблей породил и во флоте и в российском обществе немало насмешек. Известный поэт