Читать «К повороту стоять!»

Alea iacta est[1]

Огромное здание выходит на набережную между одиннадцатой и двенадцатой линиями Васильевского острова и тянулось по ним на весь квартал. Середину его составляет десятиколонный портик, поставленный на выступ первого этажа; справа и слева, в крыльях — две башни. Центр фасада увенчан цилиндрической будкой астрономической обсерватории, обшитой поверх железа наструганными досками, что изрядно портит парадный облик здания.

Трое молодых людей, прогуливавшихся вдоль парапета, отсекавшего набережную от серых даже под голубеньким весенним небом, вод Невы, не замечали ни колонн, ни уродливой будки обсерватории. За годы учебы в Морском Корпусе все это стало привычным, как ветер с Финского залива, напитывавший столичный воздух сыростью.

Прохожие тоже не замечали новенькие, с иголочки, мичманские сюртуки троицы. Эка невидаль — мичмана! Кому ж еще тут ходить? В апреле 1877-го от Рождества Христова года, как и во всякий другой год, гардемарины столичного Морского Корпуса выпускаются во флот мичманами — вот как эти трое, только что примерившие свои первые офицерские мундиры.

— Не могу согласиться с вашей, друг мой, непреклонностью. — говорил тот, что шел в середине, высокий, худощавый, с несуразно длинными ногами, что придавало ему сходство журавлем. Длинный нос и бледное, густо усыпанное веснушками лицо довершало комический облик его обладателя.

Тот, что справа был на полголовы ниже своего товарища и облик имел не столь комичный. Самая заурядная внешность, способная, впрочем, привлекать петербургских барышень: стройная, выработанная корпусной муштрой осанка. Фуражку молодой человек нес в руке, открыв волосы невскому ветру.

— Барахтаться в Маркизовой луже, когда можно отправиться в океан — нет, это в голове не укладывается! — продолжал меж тем долговязый. — Или вам здешние воды не надоели во время летних практических плаваний?

Ответа он не дождался. К чему слова, если все давно переговорено? С тех самых пор, когда они, три будущих мичмана, а тогда еще гардемарины выпускного класса Морского Корпуса, забеспокоились о первом месте службы.

В таком деле ничего нет лучше надежных связей в высшем столичном свете либо в коридорах под шпицем. Но не каждому привалит такое счастье; из всей троицы лишь один — тот самый, голенастый, записанный в корпусной ведомости как барон Карл-Густав Греве (для друзей Карлуша), сын остзейского барона и обер-камергера императорского двора, мог им похвастать чем-то подобным. Двум другим, Сереже Казанкову и Венечке Остелецкому, невысокому, крепко сбитому живчику, чья жизнерадостность и румяные девичьи щеки являли разительный контраст с журавлиным обликом Греве, оставалось надеяться только на себя. По давней корпусной традиции первые по результатам экзаменов выпускники могли выбирать место службы.

Не имея высоких связей, оба они, и Казанков и Остелецкий, в табелях имели превосходные баллы. Это, а еще два месяца зубрежки перед экзаменами — и готово дело, третья и шестая строки заветного списка! Остелецкий, долго не раздумывая, попросился на Черное море, Сережа Казанков предпочел остаться на Балтике, выбрав вакансию в дивизионе башенных броненосных лодок. Долговязый Греве, узнав об этом, не поверил своим ушам. А убедившись, что розыгрышем здесь и не пахнет, принялся отговаривать приятеля — пока не поздно, пока приказ о назначении не прошел по инстанциям и можно еще попытаться что-нибудь переиначить!

Барон старался напрасно — Казанков был непреклонен, и Греве оставалось лишь брюзжать.

— Решительно не понимаю! — барон для убедительности помотал рыжей остзейской шевелюрой. — Законопатить себя на древнее корыто, когда можно попасть на свеженький, с иголочки, клипер или броненосный фрегат! Признайтесь честно, Серж, вы не склонны к самоистязанию, как последователи маркиза де Сада? Тогда — могу понять…

— Зато вы, барон, своего не упустили. — лениво отозвался Остелецкий, которому надоело в сотый раз выслушивать одни и те же язвительные сентенции. — Вот что значит связи в свете: раз-два и в дамках, и готово место вахтенного офицера на клипере «Крейсер», да еще и с путешествием за казенный счет перед вступлением в должность! «Крейсер»-то сейчас в заграничном плавании, с эскадрой адмирала Бутакова…

— Да разве я, господа, виноват, что клипер ни с того ни с сего встал на ремонт на верфях Крампа в Филадельфии? — огрызнулся Греве. — Когда решалось мое назначение, ожидали, что эскадра Бутакова вот-вот возьмет курс домой, и тут поломка какая-то нелепая! А теперь уж все: распоряжение подписано, извольте явиться к месту службы, хотя бы для этого придется переплыть Атлантику!

— Вот и я говорю — недурно устроились, — не сдавался Остелецкий. — Отдохнете в пассажирской каюте, с пассажирками пофлиртуете, да и в Марселе гульнете с полным вашим удовольствием!

— Так и вам, Венечка, тоже не завтра на вахту. — не остался в долгу барон. — Сперва надо добраться до Севастополя, а уж там — кружитесь-вертитесь на вашей суповой тарелке, сколько душе угодно.

Вениамин Остелецкий, третий из закадычных приятелей, получил назначение на «Новгород», один из двух броненосцев береговой обороны Черноморского флота. «Новгород», как и его брат-близнец, «Вице-адмирал Попов», отличался крайней оригинальностью конструкции: в плане он был совершенно круглым и приводился в движение шестью гребными винтами. Нелепый облик этих кораблей породил и во флоте и в российском обществе немало насмешек. Знаменитый поэт Некрасов разразился по этому поводу едкой сатирой, имея в виду, разумеется, не мореходные качества необычных кораблей, а соображения сугубо политические:

Стихотворец либо не знал, либо сделал вид, что не вспомнил об одной из главных причин появления на свет круглых броненосцев. Дело в том, что Парижским договором 1856-го года, который подвел для России итоги Крымской Войны, не дозволялось иметь на Черном море боевые корабли. Детища же вице-адмирала Попова считались «плавучими фортами» и не попадали под запретительные статьи. Мичман искренне полагал свой будущий корабль новым словом в военном судостроении и добивался именно этого назначения.

— Вот и выходит, дорогой барон, что и я и Сережка, выбрали для службы броненосные корабли. Это вы у нас истинный марсофлот, пенитель моря-окияну, а нам теперь корпеть под броней, при солидных калибрах, вблизи родных берегов.

— Так ведь сами этого хотели! — фыркнул Греве. — Вы, Венечка, только и твердили, что о «поповках», да и Серж, насколько мне известно, сам попросился в бригаду броненосных лодок. И зачем ему, скажите на милость, эти нелепые посудины?

— Так уж и нелепые! Не забывайте, мон шер, эти, как вы изволили выразиться, «посудины» — почти точные копии американского «Монитора», прародителя нынешнего