дерева бодхи [32], и рассказывать истории, как на острове. Хотя кому здесь я могу их рассказывать. Пажитник, я обратилась к тебе за помощью, когда Ратна пришла ко мне, сжигаемая заражением в матке - следствием похождений ее благоверного. И когда Рама-свами отвернулся от той, что была его женой вот уже двадцать лет, ради новой пассии. Послушайте, что поет пажитник: Я освежаю, как речной ветер, животворю бесплодную почву. Да, я взывала к тебе, когда Алок, который любит мужчин, показал мне болячки, зияющие, как жадные рты на его коже, и сказал: «Я полагаю, это оно...» Когда Бинита подняла ко мне лицо, как опаленный цветок. В груди у нее опухоль, как глыба свинца, и приговор врачей - «вырезать», и ее муж с несчастным выражением глаз меряет шагами магазинчик, приговаривая: «Помогите, прошу». Я пажитник, который вновь наполняет тело соками, возвращает ему способность любить. Пажитник, метки, пестрые семена которого впервые были посеяны Шабари, старейшей женщиной мира. О как самонадеян тот, кто полагает, что он никогда ему не понадобится. Но придет день. Раньше, чем он ожидает. Да-да, для всех. Даже для девушек из Бугенвиля. Негритянские девушки являются стайкой, словно стрекозы в ночную пору. Взрывы их смеха накатывают на меня. Теплыми солеными волнами, что отнимают дыхание и тянут ко дну. Они перемещаются в затхлом сумраке магазина, как сверкающие пылинки в луче света. Первое время они вызывали во мне стыд и какую-то смутную жажду чего-то нового и волнующего. У негритянских девушек блестящие волосы, черные как смоль. Они перехвачены резинкой или каскадами обрамляют гордо поднятое лицо, на котором выражение такой уверенности в себе, какое бывает у совершенно беззаботных созданий. Они носят бряцающие браслеты всех цветов радуги серьги, раскачивающиеся у оголенной шеи. Они ходят в туфлях на высоких тонких блестящих каблучках, покачивая бедрами. Их крашеные ногти - как нарядные южные цветы. А их губы... Что для них весь этот рис-мука-бобы-тмин-кориандр? Им нужны фисташки для пулао [33] и мак для роган джош [34], каковые они собираются готовить по книге рецептов. Негритянские девушки смотрят мимо меня, даже когда они повышают голос, чтобы спросить: «Где у вас тут амчур?» или «размалай [35] у вас свежий?» - резко подскакивающий по-птичьи тон, словно они обращаются к глухому или какому-то недоумку. В какой-то момент меня это злит. «Дурочки, - думаю я, - блеклые бегающие глазки со слоем туши», - моя рука сжимается в кулак, сминая лавровые листочки, которые они так небрежно бросили на прилавок. Я могла бы сделать каждую из них императрицей. Они могли бы кататься как сыр в масле в искрящихся дворцах из карамели. Лист водяного гиацинта, положенный на ладонь, чтобы предрасположить твою руку к богатству. Мазью из корня лотоса тронуть соски, чтобы мужчины лежали, как рабы у ваших ног. Стоит мне только захотеть Или я бы могла... Они думают, что какие-то особенные. Любимые дщери фортуны, которых она вознесла недосягаемо высоко над всеми горестями. Но - одна капля сока грецкого ореха в мандрагору, прошептать их имена - и... Остатки раздавленного лаврового листа ссыпались из моего разжатого кулака, как труха. Желания вцепились в меня, как тигр, прыгнувший из засады. Я сварю в камфаре лепесток розы, вотру в перья павлина. Произнесу заклинание избавления от обманчивого облика, который приняла, когда покинула остров. Личина, как старая шкура змеи, падет к моим ногам. И я предстану розовощекая, обновленная и полная жизни. В бриллиантовом одеянии. Тилоттама прекраснейшая, пред которой эти девчонки будут как грязь, которую соскребают с ботинок, входя на порог. Мои ногти вонзаются в ладони. С кровью приходит боль. И стыд. - Будут искушения, - говорила Мудрейшая, провожая нас, -это касается особенно тебя с твоими страстными руками, которые так много хотят от мира. С твоим пылким сердцем, склонным слишком легко возжигаться ненавистью, завистью, любовной страстью. Четко помни, зачем дана тебе сила. Прости, Мудрейшая. Я вытерла полные раскаяния руки о свое сари. Сари старое, заплатанное и грязное - лучшая защита от суетного тщеславия, которое своими горячими парами переполняет сознание. Я выдыхаю его из себя, как красный туман. А когда делаю вдох, то стараюсь сконцентрироваться на запахе специй. Чистом, остром и здравом. Прочь, пелена с глаз. И тогда я благословляю этих девушек. Благословляю их круглые локотки, округлости бедер, сквозящие под их шелковыми шальваар [36] и джинсами от Кельвина Кляйна. В приступе раскаяния я благословляю изгиб их запястий, когда они смотрят на свет бутыль маринада из лайма [37] и их потные ладони, когда они вертят в руках банки с листьями патра, которые они подогреют сегодня вечером для своих женихов или любовников, потому что бугенвильские девушки всегда при мужчинах, прикрываю глаза и вижу их вечером: притушенный свет, шелковые подушки цвета полночи с вышитыми крохотными зеркалами. Возможно, немного приглушенная музыка на заднем фоне - ситар или саксофон. Они подают на стол своим мужчинам бирияни [38], с ароматом топленого масла, холодный райта [39], приправленный пажитником. А на десерт - залитый золотыми ручьями меда гулаб-джамун [40], темно-розового цвета. Глаза мужчин темны, словно розы на фоне штормового моря. Несколько позже - рты женщин раскрываются влажным красным «о», как будто собираются съесть джамун, дыхание мужчин горячее и прерывистое, вдох и выдох, и снова вдох, переходящий в крик. Я все это вижу. Это так прекрасно, но лишь на краткий миг, и потому так печально. Я утихомириваю свою зависть. Просто они следуют своей природе, эти девушки. Как и я, вопреки всему, следовала своей. Зависть, наконец, выдавилась, этот зеленый гной. Вся. Почти что. Я стараюсь вдохнуть хорошую мысль в каждый товар, который я пробиваю. Еще одну пачку лаврового листа - с его ломкими, но ровными коричневыми краями, - я кладу в подарок, бесплатно. Для моих милых негритянских девочек, чьи тела в постели светятся желто-оранжевым, как шафран, чьи рты пахнут моей шамбалой [41], царицей приправ, моей волшебной пыльцой. Я ее приготовила. Мускусную. Изобильную. Неодолимую. Я сплю с ножом под матрасом. Уже так давно, что маленькая неровность, которую образует его рукоятка прямо под моим левым плечом, уже привычна, как касание руки любовника. Да, только тебе, Тило, и рассуждать о любовниках... Я люблю этот нож (не могу назвать его моим), потому что он был подарен мне Мудрейшей. Помню тот день, приглушенно-оранжевый, как крылья бабочки, и печаль, почти явственно разлитую в воздухе. Она вручала каждой из нас прощальный подарок. Кто-то получил флейту, кто-то - ладанку, кто-то -