и тогда не знавшая, что уже недолго осталось носить это имя. А тем временем бродячие певцы восхваляли меня в своих песнях; золотых дел мастера гравировали мое изображение на медальонах, которые тысячи людей носили как символ удачи; и купцы-мореплаватели разносили рассказы о моем могуществе по покоренным морям во все уголки Земли. Вот так обо мне прознали пираты. Куркума Если вы приоткроете металлический ларь, который примостился в магазине у самой двери, вы тут же уловите запах, хотя вам понадобится некоторое время, чтобы осознать, что это за неуловимый дух, чуть горьковатый, как ваша кожа, и почти столь же знакомый. Проведите рукой поверх содержимого, и шелковистая желтая пыль останется на бугорках ладони, на подушечках пальцев. Такая нежная, словно пыльца с крыла бабочки. Поднесите к лицу. Вотрите в щеки, лоб, подбородок, не смущайтесь. За тысячу лет до начала истории невесты и женщины, мечтавшие выйти замуж, делали то же самое. Это сгладит все неровности и морщины, впитает возраст и жир. После этого долгие дни кожа будет давать золотистый отсвет. У каждой специи свой благоприятный для нее день недели. У куркумы это суббота, когда солнечные лучи цвета масла обильно изливаются на металлическую поверхность, чтобы быть там поглощенными в своем накале, в то время как ты молишься девяти планетам за любовь и удачу. Куркума, которую также называют халуд, что значит «желтый», - цвет рассвета, звук, который мы слышим внутри ракушки. Куркума, талисман-хранитель, предохраняющий еду от гниения в стране, где жара и голод. Куркума - специя-покровитель: ее кладут на голову новорожденного на удачу, насыпают в кокосовые орехи в дни пуджа [12], натирают ею края свадебного сари. Но это еще не все. И поэтому я беру ее только в тот строго определенный момент, когда ночь плавно перетекает в день, эти луковичные корни, похожие на искривленные бурые пальцы, вот почему я размалываю их, только когда божественная звезда Свати горячо пылает на севере. Когда я беру ее в руки, специя говорит со мной. Ее голос - как вечер в самом начале мира. Я куркума, расцветшая из Моло чного Океана, когда дэвы и асуры [13] вспенили его ради сокровищ мироздания [14] . Я куркума, что возникла, когда яд уже был, но божественный нектар еще не родился, и являю собой нечто среднее между ними. - Да, шепчу я, - покачиваясь в ее ритме, - ты куркума, защита от сердечной печали, миропомазание перед смертью, надежда на новое воплощение. Вместе мы поем эту песню, как делали уже не раз. Вот так я сразу же подумала о куркуме, когда жена Ахуджи вошла в мой магазин этим утром в черных очках. Жена Ахуджи молода, а выглядит еще моложе своих лет. Но молода она не дерзкой, полнокровной молодостью, а беззащитной и испуганной, как человек, которого обидели и обижают все время. Она приходит каждую неделю после зарплаты и покупает только самые необходимые продукты: дешевый нешлифованный рис, даль [15] по сниженной цене, маленькую бутылочку масла, ну разве что еще атта, чтобы испечь чапати [16]. Иной раз я наблюдаю, как она в нерешительном порыве берет в руки баночку с ачаром [17] из манго или пачку пападамов [18]. Но неизменно кладет все обратно. Я предлагаю ей гулаб-джамун [19] из коробки со сладостями, но она мучительно и неудержимо краснеет и трясет головой. Конечно, у жены Ахуджи есть свое имя. Лолита. Ло-ли-та - три мелодичных слога, идеально подходящих к ее мягкому типу красоты. Я предпочла бы называть ее этим именем, но, увы, не могу, пока она думает о себе только как о чьей-то жене. Она мне этого не говорила. Она вообще едва произнесла пару слов за все время, что ко мне заходила, кроме «намасте» [20] и «это со скидкой» и «где можно взять». Но я знаю это, как и много других разных вещей. Например, то, что сам Ахуджа - смотритель на портовом складе и любит пропустить стаканчик или два. Ну, изредка - три-четыре. Или еще то, что у нее тоже есть дар, сила, хотя она никогда бы не подумала об этом в таком смысле. Любой материал, к которому она прикасается своей иглой, расцветает в ее руках. Однажды я подошла к ней, когда она, склонившись над витриной, где у меня были ткани, рассматривала кайму сари, вышитую серебряной и золотой нитями. Я вытащила его. - Вот, - сказала я, накидывая сари ей на плечо, - цвет манго очень вам к лицу. - Нет-нет, - она быстрым, извиняющимся движением сняла его, - я просто смотрела на материю. - О, вы шьете? - Шила когда-то, довольно много. Мне очень нравилось шить. В Канпуре я ходила на курсы шитья, у меня была собственная машинка Зингер, и многие женщины делали заказы, а я шила. Она опустила глаза. В том, как уныло она склонила голову, я прочла невысказанное - ее дерзкую мечту того времени: однажды, когда-нибудь, возможно, - а почему бы и нет - ее собственный магазин: «Лолита, Ателье». Но четыре года назад сосед, исполненный самых благих побуждений, пришел к ее матери и сказал: «Бахенжи, есть молодой человек, подходящая партия, живет за границей, зарабатывает американские доллары» - и ее мать ответила утвердительно. - Почему ты не работаешь в этой стране? - спрашиваю я. - Я уверена, что здесь тоже многим женщинам требуются такие услуги. Почему бы не?.. Она посмотрела на меня тоскующим взглядом: - Да, но... - и тут запнулась. Она хотела бы мне рассказать кое-что, но разве может порядочная женщина говорить такое о своем муже: что целый день она мается дома одна, тишина - как зыбучий песок, засасывающий ее, сковывающий по рукам и ногам. Как она плачет, не в силах остановить падающие гранатными зернышками непослушные слезы, и как ругается Ахуджа, когда приходит с работы и видит ее заплаканные глаза. Он не допускает даже мысли, чтобы женщина в семье зарабатывала. «Ведь я же мужчина, я же мужчина, я же...» - слова, как звук посуды, которую смахнули с обеденного стола. Сегодня я завернула ее скудные, как всегда, покупки: мазур даль, два фунта муки атта, немного джеера [21]. И вдруг увидела, как она смотрит на детскую серебряную погремушку в стеклянной витрине, какими глазами - черными и затягивающими, как омуты. Да, ведь вот чего жена Ахуджи хочет больше всего на свете. Ребенка. Конечно же, ребенок со всем ее примирит, даже с