Читать ««Нагим пришел я...»»

Отцом младенца был крестьянин родом из Нормандии. Жан-Батист Роден не ожидал, что в тридцать восемь лет он снова станет отцом. У него было две дочери – Клотильда и Мари, но они в счет не шли, и он был вне себя от радости. Он мечтал иметь свою землю, но знал, что такая мечта неосуществима, и поэтому переселился в Париж. Однако сын – это хорошо. Сын позаботится о нем в старости, продолжит род Роденов. В Нормандии Роден значило «красный», и вся семья была рыжеволосой.

В мэрии района Папа оказался в затруднительном положении. Чтобы зарегистрировать младенца, надо было заполнить бланк, но ни он сам, ни его жена Мари, тридцатичетырехлетняя крестьянка из Лотарингии, писать не умели, и ему пришлось обратиться к сестре жены, тете Терезе. Тетя Тереза умела писать; она была экономкой, натурщицей, а иногда и любовницей художника Дроллинга, и он научил ее грамоте.

Папа сказал:

– Мы назовем его Франсуа-Огюст. Тетя Тереза написала: «Франсуа-Огюст Роден, рожден 12 ноября 1840 года, в доме 3 по улице Арбалет, в двенадцатом районе Парижа».

– Я отложу луидор, чтобы отпраздновать это событие и заказать мессу, – сказал Папа.

– А мальчик здоровенький, – заметила тетя Тереза.

– Все Родены на здоровье не жалуются, – веско подтвердил Папа.

Тетя Тереза при всем своем очаровании и трезвости ума вечно витала в облаках, но Папа отличался практичностью. Его крупное, массивное лицо, словно грубо высеченное из гранита, омрачилось. Он запустил короткопалую квадратную лапу в роскошную темно-рыжую шевелюру – предмет его постоянной гордости – и, по-прежнему озабоченный, почесывал бакенбарды, подстриженные на манер Луи-Филиппа[1]. Он был сторонником монархии Бурбонов, но, как знать, много ли от нее будет прока для сына? Этот Париж-город мелких буржуа, думал он, и с каждым днем буржуа становятся все сильнее, влиятельнее, а он простой крестьянин, и жена из крестьян, и их предки были крестьянами; правда, сам он добился немалого чина в полиции: служил посыльным.

Ну а район, где они жили! Господи, да это почти настоящая трущоба, и кругом одни проститутки – они жили в соседних квартирах, населяли все вокруг. Средневековый лабиринт извилистых, узких проходов и улочек – только это и было ему по карману. Улица Арбалет крутая, мощенная камнем, булыжник грубый, острый, идешь, что по скалам в горах. Чуть ли не самый отвратительный и бедный из всех парижских районов. Одно утешало, что отсюда было рукой подать до Сорбонны и Нотр-Дам, а из окон их дома видны серые купола Пантеона; в их районе есть и другие прекрасные старинные храмы: Сен-Северен, Сен-Женевьев и Валь-де-Грас. Папа надеялся, что набожность его семейства послужит надежной защитой от непотребного соседства. При мысли о доме, в котором они обитали, сердце у него упало. Перед домом не было даже тротуара, а сам дом – грязно-желтый, в трещинах, с отвалившейся штукатуркой, с ложно-готическими башенками и желтой черепичной крышей. Они снимали пятый этаж, самый верхний, самый дешевый. Сто одна стертая ступенька винтовой лестницы. Просто чудо, что жена доносила младенца. Да, видно, сын его – настоящий крепыш. Тетя Тереза сказала:

– Мне нравится имя Огюст. Я рада, что назвала так моего первенца.

«Бедняжка», – подумал Папа. Он любил тетю Tepeзy, ее все любили, хорошенькая, веселая, живая, а вот что ожидает трех ее незаконных сыновей? Но когда он пытался пристыдить ее, тетя Тереза и не думала смущаться. Просто она не желала связывать себя брачными формальностями; у нее было доброе сердце, и у трех ее сыновей разные отцы.

Ну нет, он-то по крайней мере не оставит сына без имени.

Тетя Тереза поздравила и поцеловала Папу Роденом, а он помолился, чтобы Франсуа-Огюст вырос благочестивым, сильным и добился хотя бы небольшого чина, только буржуа занимали крупные полицейские должности, но ведь они умели читать и писать.

И вдруг Папу осенило. Если уж Тереза осилила грамоту, то чем хуже его сын? Может, Мама скажет, что он не в своем уме, но ведь он-то только потому и оставался в полиции простым посыльным с жалованьем всего восемьсот франков в год, что не умел писать. Он не пошлет сына сразу работать, а отправит его в школу. Франсуа-Огюст получит приличное образование и не подвергнется влиянию соседок-простигуток. И Папа хвастливо заявил:

Я не сторонник республики, но сыну не повредит, если он научится читать и писать.

Когда Огюсту – его всегда звали только одним именем – исполнилось пять лет и он готовился поступить в школу ордена иезуитов неподалеку от дома, тетя Тереза подарила ему пастельные карандаши, позаимствованные у Дроллинга без ведома владельца.

Семья Роденов жила теперь неподалеку от улицы Сен-Жак, в переулке поприличнее, и мальчик надеялся, что когда-нибудь они переедут на большую улицу. Дом тоже был получше, и они занимали первый этаж. В тот день его оставили под присмотром тети Терезы. Рыжеволосый, приземистый, застенчивый, близорукий мальчик был заворожен подарком – этими черными карандашами. Стоило нажать покрепче, и они оставляли на столе такие ясные, четкие линии – он мог видеть их без труда! Он остановился – кухонный стол был весь испачкан. Но тетя Тереза поощрительно улыбнулась, сказала: – Рисуй на полу.

Огюст кивнул. Ему захотелось нарисовать тетю Терезу – у нее такое тонкое лицо, не то что у Мамы, но сначала надо заняться Папой. Папа ведь самый главный. Он присел на корточки на неровном каменном полу кухни, которая служила столовой и гостиной, и набросал Папин силуэт. Ему нравилось рисовать на камне, хотя для черной пастели он был чересчур твердым и карандаш крошился. Все же рисунок вышел вполне отчетливо. На глаза попался обрывок коричневой оберточной бумаги от картофеля. Мама приберегла его на растопку. Теперь карандаш не крошился. Скрестив ноги, он уселся у кухонного стола, позабыв обо всем, наморщив лоб от напряжения. Прочертил карандашом толстую линию, совсем как Папин рот. Губы сердито поджаты, брови насуплены, точно как в жизни. Но, может, лучше его не рисовать? Огюст сделал линию рта пошире, но все равно было ясно, что это Папа. Он облачил Папу в мятые брюки, жеваный мундир, подпоясал широким ремнем. Тут ему стало стыдно – Папа рассердится.

Но тетя Тереза сказала:

– Хорошо получилось. В следующий раз я постараюсь принести тебе краски.

Огюст молчал. Папа очень рассердится.

На следующей неделе, когда Мама купила капусту и картофель, он стащил бумагу из-под овощей и снова стал рисовать. Рыба была завернута в несколько газетных листов, и он срисовал с них картинки. Но