Читать «Танец меча»

Человек скреплен состраданием. Как только сострадание исчезает — исчезает и человек.

«Книга Света»

Мы знаем, мы глубоко чувствуем, что там, в глубине детской души, есть много прекрас­ных струн, знаем, что в душе детской звучат мелодии — видим следы их на детском лице, как бы вдыхаем в себя благоуханье, исходя­щее от детской души, — но стоим перед всем этим с мучительным чувством закрытой и не­доступной нам тайны.

прот. Василий Зеньковский

Бояться зла не надо. Злее оно все равно уже не станет. Рассчитывать на его снисхождение нелепо. Трусов в бою убивают в первую очередь, потому что гораздо проще убить того, кто повернулся спиной, чем того, кто хоть как-то, но сражается. Даже если трус жалобно пищит: «Я не играю!» — его не щадят: «Сейчас не играешь — потом начнешь!»

«Книга Света»

Новый Арбат — не такой уж и новый. Равно как и рядом лежащий Старый Арбат — не такой уж и ста­рый. Некогда по Арбату скрипели восточные арбы, теперь же проносятся автомобили. Днем их поток сплошной, медленный. Ночью он ускоряется, но, и ускоряясь, не теряет непрерывности. Эпохи меняют декорации и костюмы, суть же всегда остается. Ключ к Арбатам — вечное движение.

Дождливым октябрьским вечером в районе «Дома книги», где за сто с копейками лет до того гу­ляющий лакей покорял соседскую горничную рези­новыми калошами и часами с цепочкой, вынырнул черный пес. Он был тощий, костистый, голодный. Двигался настороженно, держался в тени домов. Сделав крюк, подкрался к киоску-прицепу, торгую­щему хот-догами и курами-гриль, и затаился за ко­лесом.

Пес лежал бесшумно и тихо, даже на прошедшую вдоль стены кошку не кинулся, а лишь недружелюб­но оскалился, сожалея, что она не встретилась ему в другое время. Несколько минут спустя подошел мужчина в свитере и купил курицу-гриль. Долго рас­плачивался, не спеша прятал бумажник.

Пес терпеливо ждал, созерцая сплетение ремеш­ков на черных туфлях. И лишь когда бумажный па­кет с курицей оказался у «свитера» в руках, из-за ко­леса взметнулась черная молния. В высоком прыжке зверь на миг поднялся на задние лапы. Ни рычания, ни лая. Пинок запоздал.

Минут пять Добряк отлеживался в кустах. Дожи­дался, пока прекратятся крики. Потом встал и не­торопливо, как самая честная собака в мире, напра­вился к подземному переходу.

Было уже поздно. Скрипач деловито считал ве­чернюю выручку. Пес остановился, внимательно слушая, как он пересыпает мелочь из банки. Звук напоминал смех красноносой старушки, которая частенько заглядывала к ним в гости и ставила в углу закутанную брезентом и пахнущую страхом палку.

Воспоминание о страшной страхом палке огор­чило пса, и он зарычал сквозь курицу. Скрипач вскинул голову. У него было пухлое белое лицо и брови, похожие на усы. Из-за этого лицо казалось повернутым наоборот.

— Работаешь? И я вот тружусь! — доверительно, как своему, сказал он псу.

Пес терпеливо дождался, пока труженик скрипки уйдет, и, нырнув в боковой проход, стал скрестись у двери с надписью: «Ответственный: Гормост».Ви­димо, не в первый уже раз: краска с железной двери местами была содрана.

С другой стороны отодвинули засов. Пес увидел девушку в кожаных брюках и высоких ботинках. Ско­рее всего, она и являлась таинственной гражданкой Гормост. Пес дежурно вильнул хвостом и, протиснув­шись между ногой и стеной, уронил курицу на пол.

— Ужин принесли! — сообщила кожаная Гормостиха в глубину комнаты.

— Странная у тебя собака, Варвара! Сама как скелет, а одна не ест. Что не украдет — все тебе та­щит, — отозвался ленивый голос.

— Моя школа… Вам оставить курицу? Или вы из собачьего рта брезгуете?

— Было время, мы с Улитой питались коровьи­ми тушами из чумного скотомогильника, вымывая в реке трупный яд. По-другому не получалось: нас искали. — Арей не спешил покидать диван.

Ночами он лежал здесь и глазами, пьющими тьму, как мы пьем свет, смотрел в потолок, составленный из бетонных плит. Над его головой через неравные интервалы проносились машины. Когда машина была грузовой, лампочка вздрагивала.

О чем Арей думал, не знал никто. Очень часто и он сам. Для людей время вертикально. Сверху — на­стоящее, внизу, где-то довольно глубоко, прошлое. Они никак не накладываются и существуют отдель­но. Для Арея, как для стража, время было горизонтальным. Все истекшие и настоящие мгновения он держал в памяти с одинаковой ясностью — только будущее было скрыто.

Среди ночи Добряк, лежащий у дивана, прини­мался громко чесаться. Его задняя лапа непрерывно стучала по полу. Варвара называла это: «заяц, играю­щий на барабане». Когда Добряк утихал, на столе на­чинал канючить и жаловаться умирающий телефон. Варвара вечно забывала его зарядить. Какое-то вре­мя Арей терпел, но заканчивалось все обычно тем, что мечник вставал и добивал аппарат кинжалом. С его точки зрения, это гуманнее, чем просто вот­кнуть в него провод.

Варвара уже громко ела ворованную курицу. Не­которое время спустя к ней присоединился и Арей. Не столько ради курицы, сколько ради того, чтобы быть объединенным с Варварой общим делом. Об­сасывая крылышко, он с любопытством поглядывал на Варвару.

— Что у тебя с мизинцем? — спросил он озабо­ченно.

— А чего у меня с мизинцем?

— Верхняя фаланга!

Варвара с интересом посмотрела на левую ла­донь.

— А-а! Поняла: не гнется! Кстати, тот, что рядом, тоже не того… — догадалась она.

— Ты что, впервые об этом узнала? — не поверил Арей.

— Ну почему? И раньше знала. Просто не заци­кливаюсь!

— И давно это у тебя?

— Года два. Паренек один предложил на воротах постоять, а потом оказалось: мяч набит гравием. А я еще смотрю, странно он его пинает. Ногу берег, собаккер!.. Ну шляпа я, короче! Так мне и надо! Арей выдохнул в нос.

— Как мне его найти? — спросил он.

— Что, в футбол не с кем поиграть? — невинно удивилась Варвара. — Да не, нормальный парень! Мы с ним долго потом общались. Просто он… ну типа прикалывался.

Арей вскинул голову и быстро глянул в центр груди Варвары. Ему показалось, что, когда она на­звала парня «нормальным», половина ее эйдоса сла­бо озарилась, на миг высветив контур темной поло­вины. Арей замер, завороженный. Для него, стража, одного взгляда на эйдос было довольно, чтобы многое понять. Эйдос Варвары говорил ему больше, чем глаза, улыбка, слова. Эйдос — не только душа человека, но и его