Читать «Империя Солнца»

Войны одна за другой быстро докатывались до Шанхая, наступая друг другу на пятки, как волны прилива, которые стремительно шли вверх по Янцзы и возвращали в многоцветный город гробы, отправленные в дрейф с похоронных пирсов Китайской Дамбы – все до единого.

Джиму начали сниться войны. По ночам на стене его спальни на Амхерст-авеню, казалось, мерцали неровным светом одни и те же немые фильмы и превращали его спящий мозг в безлюдный кинозал, где показывают хронику. Зимой 1941 года в Шанхае крутили сплошь одни военные фильмы. Джим бродил по городу и повсюду носил с собой неотвязные фрагменты снов; в фойе универмагов и отелей образы Дюнкерка [2] и Тобрука [3], плана Барбаросса и взятия Нанкина [4] буквально распирали его переполненную голову.

К полному смятению Джима, даже настоятель Шанхайского собора обзавелся допотопным кинопроектором. После утренней воскресной службы 7 декабря, в канун японской атаки на Перл-Харбор, хористов не отпустили домой и препроводили в крипту. Не снимая ряс, они расселись по реквизированным у шанхайского яхт-клуба шезлонгам и просмотрели годичной давности «Марш времени».

Джим оттянул в сторону тугой гофрированный воротничок – он думал о своих тревожных снах; его озадачивало полное отсутствие в них звуковой дорожки. Органное соло головной болью било сквозь цементный потолок, а на экране пульсировали привычные картинки танковых сражений и воздушных боев. Джиму хотелось домой, вечером доктор Локвуд, вице-председатель Ассоциации британских подданных, дает рождественский бал-маскарад, к которому уже давно пора готовиться. Они поедут на машине через японские позиции в Хуньджяо, а потом будут китайские фокусники, фейерверк и опять кинохроника; впрочем, у Джима был собственный резон рваться на маскарад к доктору Локвуду.

Снаружи, за дверью ризницы, ждали возле «паккардов» и «бьюиков» шоферы-китайцы и раздраженно о чем-то спорили между собой. Устав от фильма, который он видел уже, наверное, чуть ли не десяток раз, Джим слушал, как Янг, отцовский шофер, изводит церковного служку, австралийца. Впрочем, просмотр кинохроники давно уже стал патриотическим долгом каждого живущего вне родины британца, чем-то вроде благотворительных лотерей в загородном клубе. Званые вечера с танцами и увеселениями в саду, бесчисленные бутылки выпитого в поддержку вооруженных сил скотча (как и все дети, Джим интересовался спиртными напитками, но смутно их не одобрял) довольно быстро позволили набрать денег на покупку «спитфайра» [5] – быть может, копии одного из тех, подумал Джим, что были сбиты при первом же боевом вылете, потому что пилот задохнулся перегаром от благотворительного «Джонни Уокера».

В обычное время Джим жадно проглатывал выпуски новостей; их показ был частью пропагандистской кампании британского посольства в противовес немецким и итальянским военным фильмам, которые крутились в шанхайских общественных кинотеатрах и в клубах держав – членов Оси. Иногда, после просмотра очередного отснятого в Англии ролика от Патэ, у него возникало ощущение, что британцы, несмотря на нескончаемую серию поражений, искренне наслаждаются войной. Выпуски «Марша времени» были выдержаны в тональности более серьезной и мрачной, и Джиму это нравилось. Задыхаясь в тесной рясе, он смотрел, как объятый пламенем «харрикейн» падает с усеянного дорньеровскими бомбардировщиками неба прямо в зеленые английские луга, напоминавшие пейзаж из детской книжки, которого он сам ни разу в жизни не видел. Линейный крейсер «Граф Шпее» заваливался на бок на Рио-де-ла-Плата [6], медлительной реке, похожей на Янцзы; поднимались столбы дыма над жалким городишкой где-то в Восточной Европе, на черной планете, откуда Вера Френкель, его семнадцатилетняя гувернантка, сбежала шесть месяцев тому назад на корабле с беженцами.

Киножурнал закончился, и Джим вздохнул свободно. Вместе с другими хористами он, щурясь, выбрался на свет божий, туда, где дожидались шоферы. Его лучшего друга, Патрика Макстеда, мать увезла на корабле из Шанхая, от греха подальше, в британскую крепость в Сингапуре, и Джиму казалось, что теперь он должен смотреть киножурналы и за Патрика тоже, и даже за русских белоэмигранток, которые продавали на ступенях собора драгоценности, и за расположившихся среди могильных плит нищих китайцев.

Он скользил в родительском «паккарде» домой по запруженным шанхайским улицам, а в голове у него по-прежнему отдавался гулкий голос диктора. Янг, шофер и балабол, когда-то работал статистом на местной киностудии, на съемках фильма с Чань Чинь в главной роли: потом она перестала сниматься в кино, пожертвовала карьерой ради того, чтобы присоединиться к коммунистическому лидеру по имени Мао Цзе-дун. Янгу нравилось производить впечатление на своего одиннадцатилетнего пассажира байками о киношных эффектах и трюках. Но сегодня Янг вообще не обращал на Джима никакого внимания, сослав его на заднее сиденье. Он то и дело оглушительно дудел в клаксон: привычная на проспекте Кипящего Колодца война со злобными местными рикшами, которые так и норовили сбиться в кучу, чтобы оттеснить очередной иностранный автомобиль в кювет, пауз не знала. Опустив стекло, Янг охаживал кожаным ездовым хлыстом беспечных пешеходов, прогуливавшихся вдоль дороги проституток с американскими сумочками, старух, согнувшихся пополам под бамбуковыми коромыслами, с которых густо свисали тушки обезглавленных цыплят.

Прямо перед ними свернул на боковую улицу открытый грузовик, битком набитый профессиональными палачами – едут в старый город на публичную казнь. Босой мальчик-нищий, естественно, не упустил такого шанса и тут же побежал бок о бок с «паккардом», барабаня кулаками в дверцу, протягивая к Джиму сложенную лодочкой ладонь и выкрикивая извечный уличный шанхайский клич:

– Мама нет! Папа нет! Виски-сода нет!

Янг вытянул его хлыстом, мальчик упал и, еле вывернувшись из-под колес едущего навстречу «крайслера», побежал рядом с ним.

– Мама нет, папа нет…

Джим терпеть не мог хлыста, клаксон – совсем другое дело. По крайней мере, он мог заглушить звучавшие в голове рев восьмипушечных истребителей, вой лондонских и варшавских сирен воздушной тревоги. Европейской войной он был сыт по горло. Мимо проплыл кричаще-яркий фасад универмага «Синсиер компани»; в самом центре витрины красовался огромный портрет Чан Кайши [7], который призывал китайский народ ко все большим и большим жертвам в борьбе против японских захватчиков. На безвольной нижней губе генералиссимуса дрожал неровный тусклый отсвет