Читать «Бумажный грааль»

Небесные письмена в его сне не складывались ни в слово, ни во фразу: пять белых облачков плыли по голубому небу. Никакой самолет не вычертил их реактивным выхлопом; просто постепенно возникли и расположились в определенном порядке пять облачков – так проступает в вечерних сумерках созвездие. На сей раз издалека наплывал тяжелый, ритмичный гул океана, и Говард принял его за шорох круговорота природы, вращающегося, точно мельничное колесо. Во сне он знал, что на дворе осень. Облачные знаки всегда были одни и те же и всегда подразумевали одно и то же, а зима сменялась весной, летом, осенью и снова зимой, следуя за просыпающимся годом.

Во сне Говард вошел в дверь каменной мельницы, постоял у огня в очаге. В спину ему дул холодный ветер с океана. Пляшущий огонь нисколько не грел, поэтому он поворошил угли палкой, которая оказалась у него в руке; он даже не слишком удивился, увидев, что за то короткое время, пока ее держал, из нее проклюнулись и оплели ему кисть зеленые побеги.

Пламя трещало и прыгало, выбрасывало угольки на порожек очага. Он знал, что спит, и знал, что через минуту опустится на колено и обожжет его об уголек, и знал, что почувствует боль от ожога, хотя это всего лишь сон, и огонь холодный. А потом он тронет сочащуюся из волдыря прозрачную жидкость, лизнет кончик пальца и лишь смутно удивится, что на запах она – как сосна, а на вкус – как молодое деревце. Потом в пяти облачках появится послание, которое поведает о его судьбе, но когда он снова выйдет на двор, чтобы его прочесть, мельница уже будет не мельница. Это будет каменный дом на скале, а о валуны внизу будет биться океан, и небо над головой потемнеет от надвигающегося дождя.

На сей раз он проснулся под шум волн, набегающих на побережье Пойнт-Рейес. Только-только светало. Ночь он провел на койке в трейлере, припаркованном на Стинсон-бич, проехав со вчерашнего утра всего несколько миль от кемпинга в Маунт-Тамалпеисе. Сон уже тускнел. Как всегда, он не мог вспомнить, почему привидевшееся казалось столь значительным, но по себе сон оставил призрачное ощущение спешки и ужаса, а также странную уверенность, что пять белых облачков вовсе не реальны, а нарисованы в небе невидимой рукой.

Выехав из Пойнт-Рейеса на север, Говард остановился в Инвернессе позавтракать, а после остаток еще не размерзшихся анчоусов использовал для рыбалки в приливной заводи к северу от города и, бросая куски наживки пикирующим к нему чайкам, думал о своей работе помощника куратора в пыльном музейчике в Южной Калифорнии. Он приехал на север за одним единственным экспонатом – за тем, что считал наброском к японской гравюре на дереве девятнадцатого века, может быть, работы Хокусаи.

Набросок помнился ему поблекшим, со многими заломами – какой-то идиот сложил его, пытаясь создать или воссоздать фигурку оригами. Он видел этот набросок однажды, почти пятнадцать лет назад, когда провел дождливый уик-энд в доме, построенном на скалах Майклом Грэхемом, стариком, которому принадлежал набросок. Грэхем держал его в диковинном футляре, спрятанном за кладкой камина, хотя более ценные эстампы висели по стенам, у всех на виду.

Кузина Говарда Сильвия тоже там была. Она решила, что из этого листка рисовой бумаги складывали множество разных фигурок, и все спрашивала, нельзя ли попытаться сложить его снова, используя заломы как дорожную карту. Иногда, особенно в последнее время, после снов о мельничном колесе и очаге, Говарду думалось, что они с Сильвией даже не догадывались, насколько точна эта метафора.

С зеркальца заднего вида в грузовичке Говарда свисала пожелтевшая до цвета старой слоновой кости лилия-оригами. Цветок был пыльный и порванный, но уже слишком хрупкий, чтобы обмахнуть его метелкой или развернуть и сложить заново. Юный и романтичный Говард подарил Сильвии лилию в ту ночь, когда они решили, что не стоит заниматься любовью, а на следующее утро она подарила ему цветок, сложенный из бумаги, спрессованной из листьев и льняного полотна.

Тогда им было всего двадцать и, будучи кузенами, они почитай что выросли вместе. Поэтому же, едва их чувства друг к другу перестали быть братскими, то сделались тягостными, если не сказать – невыносимыми. На первом году колледжа Сильвия сказала, что решила перебраться на север, в Форт-Брэгг, где жили ее родители, и собственным желаниям вопреки он отпустил ее без возражений.

Месяц назад он нашел бумажную лилию в коробке, набитой сувенирами студенческих лет, и повесил ее в кабине грузовичка. Цветок оказался катализатором: напоминал о Сильвии, бередил желание после стольких лет отправиться вдоль побережья на север и ее навестить. Теперь он посоветовал себе, когда приедет сегодня или завтра в Форт-Брэгг, снять лилию, пока Сильвия ее не увидела и не истолковала его намерения неверно – а может быть, и верно. Кто знает, что они почувствуют столько лет спустя? Ничто, по сути, не изменилось.

Об этом он и размышлял, рыбача в заводи за Инвернессом. Или в заводи не было рыбы, или рыбак из него никудышный. На валун по соседству приземлился пеликан и уставился на него с грозным видом. Говард с ним поздоровался, и птица щелкнула в ответ клювом, а потом, наклонив голову, устремила взгляд на оставшиеся анчоусы. Один за другим Говард скормил их пеликану, показав под конец опустевшую картонку. Пеликан тем не менее остался сидеть и наблюдал, вздернув дурацкий толстый клюв, пока Говард не втянул леску и не начал пробираться между валунами к грузовичку с трейлером, который оставил на обочине. Тогда птица полетела на север, держась береговой линии, то исчезая за поросшими травой утесами, то появляясь снова над океаном, где скользила в футе над прибойной волной, а Говард следовал за ней в грузовичке, то сбрасывая, то набирая скорость, чтобы не упустить пеликана из виду, и пытаясь вспомнить, что предвещают морские птицы: добро или несчастье.

В Форт-Брэгге его раньше завтрашнего дня не ждут, но ведь нет решительно никакой причины не проехать несколько сотен миль на север сегодня, остановиться под вечер в доме Грэхема и покончить с делами, а потом можно будет двинуться к дому дядюшки Роя и продолжить отпуск. Он лениво размышлял, живет