Читать «По ту сторону безмолвия»

С тобой я та, кем все меня считают.

Джеймс Солтер

Сколько весит жизнь? Как это сосчитать? Сложить наши добрые и достойные дела и разделить на дурные? Или просто опустить человеческое тело на весы — и получить жизнь весом двести фунтов?

Я приставил пистолет к голове сына. Сын весит примерно сто тридцать фунтов, пистолет — не больше двух. Можно сказать и по-другому: жизнь моего сына Линкольна весит не больше, чем пистолет в моей руке. Или пуля, которая его убьет? И после выстрела жизнь — осязаемая, весомая — исчезнет?

Он улыбается. Мне страшно. Я нажму на курок, и он умрет, а он улыбается, словно смертоносное дуло у его головы — всего-навсего вытянутый палец дорогого, любимого человека.

Кто я? Как могу так поступать с собственным сыном? Слушайте.

Большой пробег на спидометре означал «небесные ушки». Когда день выдавался удачный, с дальними поездками и разговорчивыми пассажирами, отец частенько угощал меня у Ли, в китайском ресторанчике напротив нашего дома. Два доллара за все, включая блюдо грибов «небесные ушки» с рисом. Мама с папой терпеть не могли это заведение и никогда туда не ходили: на их взгляд, вся тамошняя еда отдавала «топленым салом». Но отец, добрая душа, давал мне два бакса, а я за это всегда обнимал и целовал его. Я был кругом в выигрыше, потому что мне нравилось обниматься с отцом. Ни отец, ни мама не скупились на ласки, не то что многие родители, считающие это тяжкой повинностью или неизбежным злом, которое приходится терпеть, раз уж у тебя есть дети.

Мне повезло. Отец научил меня щедрости, умению ужиться с уравновешенным человеком, даже если сам не таков, а также чревовещанию. Он наслаждался искусством управлять своим голосом и вкладывать в чужие уста слова, которые они не произносили.

Моей матери очень шло ее девичье имя, Ида Дакс. Невысокая, честная, строгая. К ее смятению, отец с первых же свиданий прозвал ее Дейзи и иначе звать отказывался. Он утверждал, что она и ее имя похожи на Дейзи Дак. Вообразите, чего ему стоило после этого покорить ее оскорбленное прозаическое юное сердечко. Но он смог, ибо, несмотря на серьезность, мама обожала посмеяться, а Стэнли Фишеру больше всего на свете нравилось ее смешить. Увы, делец из отца получился средний, чтоб не сказать никудышный. К тому времени, когда я как следует его узнал, он перепробовал множество профессий, и все неудачно, поэтому их с мамой вполне устроило, что отец стал единственным в городе (и потому «преуспевающим») владельцем такси. Мама, хоть и не такая терпеливая и добродушная, как папа, по счастью, не слишком беспокоилась о богатстве и материальных благах. Если семье хватало на еду и одежду, а после оплаты счетов кое-что оставалось на «разврат» (мне — на китайские кушанья, родителям — на покупку телевизора или еженедельный поход в кино), считалось, что жизнь идет как надо. Не помню, чтобы мама когда-либо пилила отца за то, что он не добился в жизни большего. Оглядываясь назад, я понимаю, что она не гордилась отцом, но любила его и считала, что поступила мудро, выбрав в мужья человека, с которым ей нравится разговаривать и который с неподдельным восторгом улыбается при виде ее каждый вечер, приходя домой.

Мои детские воспоминания туманны, наверное, оттого, что по большей части я был здоров и всем доволен. Помню, как сижу в ресторанчике Ли и смотрю в окно на наш дом. Помню, как играю в мяч с папой. Когда белый мяч плыл ко мне по воздуху, отец заставлял его пищать: «Прочь с дороги! Я лечу!»

Отец всегда находил время поиграть со мной, мать покупала мне только самые лучшие цветные карандаши и бумагу с тех пор, как поняла, как важно для меня рисовать. Они любили меня и хотели, чтобы я вырос цельным человеком. Чего еще можно пожелать?

Когда родился мой брат Сол, мне уже исполнилось двенадцать, и папа с мамой были мне ближе, чем он. В результате он вырос с двумя родителями и одним скорее полуродителем, чем настоящим братом, который дает подзатыльники или с наслаждением отравляет младшему жизнь. Когда я поступил в колледж, Солу стукнуло всего шесть и он только-только пошел в школу. И, лишь десяток лет спустя, когда он стал уже подростком, а я работал в Нью-Йорке, между нами установились какие-то отношения.

Одна моя знакомая, писательница, недавно опубликовала автобиографический роман, который разругали критики. Она сказала мне: «Я злюсь не из-за провала книги, а потому, что истратила на нее все свое детство».

Идея сама по себе занятная, но мне не верится, чтобы кто-то мог «истратить» детство, сколько лет он ни проживи. Подобно некоему личному Олимпу, наша юность — тот край, где живут только боги, которых мы сами создали. Тогда наши воображение и вера были сильны, а сами мы — невинны; только потом мы стали легковерны, а затем циничны. Не важно, помним ли мы детство в подробностях или лишь обрывочно, оно неисчерпаемо.

К счастью для отца, наш городок стоял на холмах. Те, кто ездил на работу, по вечерам, сходя с поезда, бросали взгляд на лестницу в двести ступеней, ведущую к центру, и устало плелись к черному четырехдверному папиному «Форду». Многих своих потенциальных пассажиров — измученных, в помятых костюмах — он знал по именам и приветствовал похлопываньем по крыше машины и словами: «Давай, Фрэнк. Тебе сейчас только по лестнице лезть не хватает».

Я часто ездил с отцом; мне поручалось выскакивать, когда мы прибывали на место, и открывать перед клиентом заднюю дверцу. Иногда мне давали десять или двадцать пять центов на чай, но куда больше денег меня радовали разговоры по дороге. Пассажиры были людьми солидными, владельцами больших домов с видом на реку, двух машин, иногда даже теннисного корта или бассейна. Я знал по школе их детей, но те, как правило, держались заносчиво и замкнуто. Родители же — потому ли, что устали, или им хотелось немного поболтать, или они просто плыли по течению своей благополучной и упорядоченной жизни, — говорили с отцом о многих удивительных вещах. Он был хорошим слушателем, порой необычайно проницательным. Спустя все эти годы я вспоминаю их внезапное молчание, кивки и думаю, что, возможно, его совет многим помог.

Однажды на