Сволочь. Как Женька раньше не видела, какая он сволочь?!

– Миленькая, добренькая, но и только… этого мало, Женечка. Уйдешь от меня и что дальше? Устроишься работать на рынке? Найдешь себе кавалера, какого-нибудь милого мальчика без гроша за душой, но с амбициями? Хотя нет, амбиции твоя мамочка не одобрит. И будете вы вместе жить-поживать, вчетвером в двухкомнатной квартирке, перебиваясь с хлеба на воду… а потом, конечно, дети пойдут… и однажды ты поймешь, что превратилась в заезженную клушу. Располнела. Обрюзгла. И твой муженек это тоже увидит. И найдет себе девицу помоложе… хотя ты, конечно, будешь ждать от него верности. Ты же наивная, Женечка.

Он говорил это шепотом, на ухо, и от каждого слова Женька вздрагивала.

– Отпусти…

– Нет, ты моя.

– Я ничья.

– Ошибаешься, дорогая. Моя. Я тебя выбрал. Я из тебя человека сделал… – драгоценный потянул за рыжую прядку, заставляя наклониться. – Воспитал. И теперь ты дуришь. Нехорошо, Женечка. Давай собирайся, поедем домой.

– Нет.

Пощечина получилась звонкой, и Женька отпрянула, прижимая ладонь к горящей щеке.

– Прости, но ты меня вынудила.

Она прижалась к стене, понимая, что отступать некуда. Драгоценный стоял между ней и дверью в Ларискину квартиру.

– Я не сторонник силовых методов, но если женщина не понимает, что от нее требуется, то приходится ее учить…

– Я закричу!

– Кричи.

И Женька, закрыв пальцами уши, завизжала. Она кричала так громко, как могла, и от крика не слышала ничего. Ни лая собачонки, что нырнула под ноги драгоценному, ни голоса ее хозяйки, требовавшей немедленно прекратить беспорядок, ни дяди Мишиного гулкого баса…

Женька захлебывалась криком и ужасом.

И замолчала только когда оказалась в знакомой прихожей.

– Ну ты даешь, подруга! – Лариска сдула с носа длинную черную прядь. – Вот это голосище!

Женька только икнула.

– На, выпей.

Лариска сунула в руки кружку, и Женька выпила. Подавилась. Закашлялась, а подруга заботливо постучала по спине.

– Что… это? – горло горело, и рот, Женька не пила ничего крепче «Мохито».

– Водка. Водка – лучшее средство от нервного потрясения. По себе знаю. Идем, – Лариска кружку забрала и потянула за собой.

На кухню. Кухонька в квартире была столь крохотной, что даже холодильнику в ней не нашлось места. С трудом втиснулись плита, шкаф, откидной стол и пара узких, неудобных стульев.

– Сейчас кофе сделаю… а вообще пожрать бы надо.

– Ты ж на диете?

– Да ну ее, – отмахнулась Лариска. – Нам думать предстоит, а диета работе мозга не способствует.

Работа мозга… по всему получается, что мозга этого у Женьки нет. С кем она связалась? С принцем. И щека горела от прикосновения королевской руки. Женька щеку потрогала и всхлипнула, не столько от боли, сколько от обиды.

– Вот только не реви! – взмолилась Лариска. – Потом проплачешься.

Потом, так потом. Женьку охватило странное безразличие… она села и, облокотившись о столешницу, глядела на Ларискины кухонные хлопоты.

– На вот, – та сунула в руки бутерброд с ветчиной. – Зажуй. И огурчика маринованного возьми… мама оставила. Опять в этом году пятьдесят банок. Я ей говорила, что куда нам столько? А она разве послушает? Теперь вот тягает, требует, чтобы огурцы ела.

– Ты ж не любишь огурцы.

Ветчина была жирной, а огурец – сладковатым, хрустящим.

Драгоценный настаивал на том, что питаться нужно правильно, без жирной ветчины и огурцов… и Женька со странным наслаждением потянулась за вторым бутербродом.

– Не люблю, – Лариска устроилась напротив. – А ты оттаиваешь, замороженная наша красавица… плакать будешь?

– Буду, – решилась Женька, но уточнила. – Позже. Он меня ударил.

Ларка вздохнула.

– Нет, представляешь? Он меня… и сказал, что учить надо… и что я никому не нужна, что он меня воспитал…

Обида комком застряла в горле. Никто Женьку не воспитывал, нет, раньше, давно, еще на заре этого безумного романа, драгоценный пытался читать лекции, а Женька слушала…

Бред какой.

Она вдруг, преисполнившись обиды, стала рассказывать Лариске и о романе, и о своей дизайнерской лампе, о чашках из кузнецовского фарфора, о драгоценном с его неестественной любовью к порядку и занудством. И к тому, и к другому Женька притерпелась, но кто знал, что…

Она снова и снова трогала щеку, заедая обиду огурцами.

Ветчины не хотелось, а огурцы у Ларискиной мамы получались вкусными.

Лариска слушала. Вздыхала. Сочувствовала… хорошо, когда есть кому посочувствовать.

– Послушай, подруга, – она скребла длинным ногтем скатерть, и привычка эта детская сильно раздражала и Ларискину маму, и всех ее кавалеров. Лариска искренне пыталась отучиться от нее, но в минуты душевных волнений привычка брала верх над разумом. – А вот что делать – это проблема…

Женька застыла с бутербродом в руке.

– Нет, не в том плане, что я тебя гоню… живи, сколько хочешь. Вот только он так просто не отстанет… я знаю таких. Он тебя не любит, Женька, но он считает тебя своей собственностью. А свое он никому не отдаст. И сюда будет ходить, как на работу… ладно, сегодня один, но с него станется нанять кого-нибудь, чтоб дверь вышибли и…

…Дверь в Ларискину квартиру была хлипкой.

– …или еще чего придумает. Сама же говорила, что твой псих с фантазией.

– Он не…

– Псих, Женька, как есть псих… помнишь, в прошлом году у меня машина сгорела?

Женька кивнула. Старенький «Форд» был подарком родителей, и Лариска машину любила.

– Твой ко мне подкатывал. А я его послала… точнее, посылала раз за разом. Он и пригрозил, что это мне боком выйдет. А на следующий день – машина сгорела… и не говори, что совпадение… еще через день меня в метро порезали… пальто мое, новое, в мусор ушло… придурки какие-то дверь краской облили… и я ему позвонила. Он довольный был, с ходу пообещал все мои… трудности финансово разрешить. А я сказала, что если он не угомонится, то тебе пожалуюсь…

– Ты мне…

– Ну да, не говорила, – Лариска пожала плечами. – Не хотела расстраивать… ты ж в рот этому придурку смотрела. Вот и подумала, что если скажу – поссоримся. Ну его… в общем, он только посмеялся… и сказал, чтоб кобениться перестала. Такой вот… аристократичный слог.

Кобениться.

Перестала.

Женька повторяла эти два слова про себя, вписывая их в новую реальность, которая вдруг появилась, такая, разительно отличающаяся от старой, где драгоценный и вправду был центром мира.

– Ну тогда я Ромке позвонила. Ты ж помнишь Ромку?

Женька кивнула, не способная произнести и слова. Ромку она помнила, как не запомнить. Ларискин троюродный брат отличался весьма характерной внешностью. Человек в целом мирный, он был огромен, широкоплеч, носил кожанки и голову обривал налысо.

– Ромка с ним по-свойски объяснился… ну и этот твой отстал… даже компенсацию выплатил, – Лариска вдруг шмыгнула носом. – Я тогда знаешь как испугалась?

– Не знаю…

– И я не знаю. Я спала со скалкой под подушкой, даже когда Ромка… все равно, со скалкой, а это неудобно и… и вообще, Женька, ну зачем ты с этим придурком связалась?

– Так разве я знала?

Цветы и конфеты. Слова, которые драгоценный умел подбирать. Предложение жить