Читать «Лето придёт во сне. Приют»

• Я только девочка. Мой долгДо брачного венцаНе забывать, что всюду — волкИ помнить: я — овца.
• Мечтать о замке золотом,Качать, кружить, трястиСначала куклу, а потомНе куклу, но почти.
• В моей руке не быть мечу,Не зазвенеть струне.Я только девочка, — молчу.Ах, если бы и мне,
• Взглянув на небо, знать, что тамИ мне звезда зажгласьИ улыбаться всем глазам,Не опуская глаз!

Марина Цветаева.

Мне было девять лет, когда я попала в коррекционный приют. Сюда все попадали по разному, но никто — от хорошей жизни.

Здесь были дети из малообеспеченных семей, родители которых не смогли позволить себе содержание очередного ребёнка, незаконнорождённые дети матерей-одиночек, дети-полукровки, зачатые от иноверцев, дети преступников, чьи родители отбывали заключение. И дети — сами преступники, дожидающиеся здесь четырнадцатилетия для отправки в колонию.

Но я принадлежала к худшей категории. И самой редкой. Единственный в приюте ребёнок дикарей-беглецов. Так называли тех, кто, отринув новую власть, новые законы, и православную веру, ушел в сибирскую тайгу жить своими автономными поселениями.

Не знаю, кому мы там мешали. У нас была небольшая деревушка с ласковым названием Маслята, огороды, скотина, охота и рыбалка. Мы не строили козней против государства и церкви. Мы просто хотели быть подальше от них. Но однажды с неба спустились вертолеты, из них выпрыгнули вооруженные люди в камуфляже, и забрали всех с собой.

Детей повезли отдельно от взрослых, и в другое место. Перед тем как меня оторвали от мамы, она успела шепнуть «Запад, беги на запад». Я, как и положено ребёнку, живущему средь бескрайних лесов, могла определить стороны света в любое время суток, но на тот момент была так напугана, что не успела никуда побежать, и беспомощно повисла в руках схватившего меня чужого человека.

В вертолёте нас везли недолго. Потом был уже самолёт, который перенёс меня в огромный город, такой шумный и дымный, что я подумала тогда, что попала в ад. Тот самый ад, который, как говорили родители — не существует, а был придуман в старину, чтобы пугать неграмотных людей.

Нас снова везли, уже в закрытом фургоне, потом разделили, и я осталась одна наедине с чужими, странно одетыми людьми. А ещё через какое-то время оказалась в коррекционном приюте. Там меня сначала мыли и переодевали, потом тыкали какими-то железками и иголками, зачем-то заглядывали в глаза и зубы, вертели и ощупывали, роняя незнакомые слова: «прививки», «возможные инфекции», «рентген». И наконец — «карантин». После чего в мою руку еще раз ткнули иглой, и я погрузилась в спасительное забвение.

На карантине я пробыла несколько дней, пока делались всевозможные анализы, а со мной беседовал серьезный дядечка со стеклышками на носу. Он осторожно расспрашивал меня сначала о самочувствии, потом о родителях и жизни в деревне. На этом месте я неизменно начинала плакать, и тогда он озабоченно бубнил в прижатую к уху маленькую черную коробочку «Серьезная психологическая травма… ребёнок дезориентирован… наблюдение психолога», а потом с жалостью смотрел на меня сквозь свои стеклышки.

И это был единственный человек, посочувствовавший мне, за время моего невольного путешествия из родной деревни в коррекционный приют.

Приют представлял собой шесть зданий на большой, обнесенной бетонным забором территории, посреди соснового леса. В одном здании жили мальчики, в другом девочки, в третьем находилась школа и столовая, в четвертом больница, куда, как и я, в первую очередь попадали новички на карантин. В пятом — администрация приюта и общежитие для его сотрудников. А шестое — церковь. Еще были будки охраны в разных углах территории. Стадион, игровые площадки для самых маленьких, искусственный прудик с рыбами. Чуть в стороне от жилых строений — небольшое сельскохозяйственное угодье с огородом и теплицами, призванными как обеспечивать приют своими овощами и зеленью, так и служить обучающим пособием на уроках садоводства.

Меня поселили в комнатушку на четырёх девочек моего возраста, такие комнатушки здесь называли дортуарами. В дортуаре стояли две двухъярусные кровати, и четыре шкафчика, где мы хранили свои вещи. Но, строго говоря, ничего своего здесь у нас не было. Всё только казённое. Мою одежду — старенькие джинсы, свитер, и сшитую из шкуры лося безрукавку, забрали перед карантином и больше я их не видела. Еще в дортуаре находился длинный стол с четырьмя стульями, за которым нам полагалось учить уроки. Но больше всего мне нравилось окно, — высокое, закруглённое сверху, с широким подоконником, на котором было удобно сидеть.

Я далеко не сразу привыкла к местному распорядку. Этот мир был чужим для меня, многих вещей я просто не понимала. Поэтому вместо того, чтобы как все дети ходить в школу и церковь, первые недели я, по рекомендации дядечки со стеклышками, посещала психолога.

Это была женщина средних лет по имени София Ивановна. Она носила длинную светлую косу, заплетенную на один бок, и улыбалась никогда не разжимая губ. Но улыбалась часто, и была со мной очень терпелива. Мы разговаривали часами, первые дни говорила только она, а я загнанно молчала, уставившись в одну точку, или плакала. Но потом стала отвечать на вопросы, а еще через какое-то время и задавать их.

Благодаря Софии Ивановне, мне удалось кое-как разобраться с местом, в котором я оказалась, и с причиной, по которой меня сюда забрали.

— Твои родители, и другие взрослые из вашей деревни, — неторопливо объясняла София Ивановна ровным убаюкивающим голосом, — Вели жизнь неприемлемую для православного человека, жили в дикости, в распутстве, в безбожии. Но что еще хуже — учили этому своих детей. Церковь не может такого допускать. Мы заботимся, прежде всего, о вас.

На мои многочисленные вопросы о родителях, она неизменно отвечала только одно — если я буду слушаться и хорошо себя вести, то обязательно увижусь с ними.

Поэтому, когда встречи с Софией Ивановной закончились, и я зажила по обычному распорядку воспитанницы коррекционного приюта, главная цель, которую я себе поставила — слушаться и хорошо себя вести.

Но, как выяснилось позже, София Ивановна обманула меня. Я больше никогда не видела своих родителей.

Два года спустя.

— Пресвятая Троице, помилуй нас: Господи, очисти грехи наша, Владыко, прости беззакония наша, Святый, посети и исцели немощи наша, имени Твоего ради-и-и! — прогремел батюшка Афанасий и пришлось послушно подхватить:

— Господи помилуй, господи помилуй, господи пом-и-и-илуй!

Мы, двадцать две девочки одиннадцати лет, в одинаковых длинных сарафанах, в одинаковых платках, завязанных под подбородками, стояли в церкви коррекционного приюта. Шла воскресная служба. Шла она уже долго, и мы устали опускаться на колени, снова подниматься, бить поясные поклоны, бить земные поклоны, креститься, и петь бесконечные «аминь».

Чтобы хоть как-то развлечься, я украдкой поглядывала на своих одногруппниц. По лицам было отлично