Читать «Темное эхо»

Руан, сентябрь 1917 г.

Туман поднялся, когда капитан Дестен и сержант Буле стояли на ступеньках у западного входа в собор. Они пили кофе, сваренный на одной из улочек, что лабиринтом окружали величественное здание. Капитан был категоричен в своем мнении, что такого тумана никому из них еще не доводилось видеть. Плотный и вязкий, он заливал тесные переулки и проезды, скрывая детали и поглощая пространство. Дестен называл его взмученным и непроницаемым, самым худшим из всего, что ему приходилось встречать на суше, хотя бы даже в Брюгге или Антверпене. Он был осязаемым, этот туман.

Если бы люди капитана были менее опытными солдатами, то не исключено, что некоторые из них ударились бы в панику и кинулись натягивать противогазы, приняв туман за химическую атаку, предпринятую дальнобойной немецкой артиллерией. Впрочем, нынешним утром они не слышали шелеста снарядов над головой. Сегодня на германском фронте, что располагался в сорока милях к востоку, пушки молчали. К тому же им всем предстояло вскоре узнать, что угодили они вовсе не под газовую атаку.

Буле был человеком гор. Он родился и вырос в деревушке, затерянной высоко во Французских Альпах, где от отца, с которым ходил на охоту с древним кремневым ружьем, перенял искусство меткой стрельбы, прославившей его среди товарищей. Как и всякий альпийский житель, сержант умел чувствовать погоду и обладал врожденной осмотрительностью, помноженной на заработанный тяжким трудом боевой опыт. Сержант уподоблял сегодняшний туман плащу-невидимке, который иногда накрывает горы на большой высоте. Он опускается так внезапно, что инстинкт говорит человеку тут же упасть на четвереньки и, подобно перепуганному зверю, зарыться в снег. Однако в сентябре снега на ступеньках Руанского собора не бывает. К тому же, по словам Буле, наблюдаемое погодное явление вовсе не походило на знакомый серый, как гусиный пух, альпийский туман. Нет, пелена была черной, как вихрящийся мрак.

Дестен не уставал повторять своим людям, что собор не является крепостью. Да, здесь можно разместить гарнизон, однако нет никакого шанса превратить в неприступный бастион здание, которое по самой своей природе рассчитано на всех и каждого. Богачи и бедняки, младенцы и старцы — все они были здесь желанными гостями. А в военную пору роль и символизм собора как места духовного утешения становились еще более священными.

И все же собор был укреплен насколько возможно. Дестен командовал отборным подразделением. Его люди были отлично подготовлены и бдительны. Взвод в полном списочном составе. Восемь человек со стороны западного фасада, по два снайпера на колокольне Сен-Роман по правую руку и на башне Берр — по левую. Два отделения по три человека, охранявшие северный и южный пределы, плюс два часовых у входа в подземелье. Каждый вооружен карабином и крупнокалиберным кавалерийским револьвером, которые были им выданы только потому, что предполагалось сражение в условиях тесного огневого контакта. Помимо штыка на карабине у всех имелось по тяжелому ножу. Ни одного самодовольного хвастуна или показного героя. Каждый удовлетворен своим местом и ролью. Каждый подобран индивидуально — как за благочестие, так и за боевые навыки. И каждый верит в то, что защищаемое сокровище стоит пролития крови, стоит того, чтобы за него погибнуть.

И все же, увы, нельзя превратить собор в крепость, вновь и вновь с горечью повторял Дестен, когда лежал потом в госпитале, медленно умирая от пожиравшей его гангрены. Да и как можно было предвидеть, что оборонять такое место придется от людей, которые носят форму союзника твоей страны?

Из туманной пелены вышли улыбчивые американцы. Защитники Руанского собора и хранившейся в нем реликвии узнали их по запаху, когда те еще не успели появиться. По липкому, приторному запаху жевательной резинки, вечного спутника американцев. Это было первой подсказкой. А затем французы увидели их воочию.

На пехотинцах были короткополые куртки, бриджи с гетрами и начищенные кожаные башмаки. Самозарядные винтовки «гаранд» они несли наперевес Туман, похоже, им ничуть не мешал. Американцы неторопливо приблизились и, оказавшись от французов на расстоянии, когда можно услышать шепот соседа, вскинули винтовки и с невозмутимым видом принялись методично, чуть ли не в упор расстреливать своих братьев по оружию.

«Туман скрыл не только сам факт их появления, но и звуки выстрелов, — рассказывал потом Дестен. — Лишь пули глухо цокали, рикошетируя от древней каменной кладки. Но это нам все же не помешало открыть ответный огонь, особенно с башен собора. Наши снайперы сработали мгновенно, точно и слаженно. Бойцы возле входа быстро развернулись, чтобы помочь товарищам. Огонь был кинжальным. Конечно, мы стреляли по теням, однако сам воздух ожил от гуда и визга наших пуль. Ничто не могло уцелеть в этом бушующем шторме горячей стали, которой мы встретили людей из тумана».

И тем не менее предатели американцы продолжали надвигаться. Трудно поверить, но они шли вперед как ни в чем не бывало. В их центре высился мужчина с непокрытой головой. Белокурая, чуть ли не седая шевелюра выделялась на фоне густых завитков мрака, напоминавших пороховой дым. Он был как слабая вспышка, фантом. Бледный, улыбчивый призрак человека. Дестен вынул из кобуры кавалерийский револьвер и аккуратно прицелился в американца. Времени оставалось только на один выстрел. Капитан нажал на тугой спусковой крючок, и в запястье и локоть ударила отдача.

«Я в жизни не был более уверен в том, что прицел точен. К тому же стреляю я прекрасно, да и на таком расстоянии мой револьвер всегда давал отменные результаты. И все же… Наверное, я промахнулся. Наверное. Потому что американец вскинул винтовку и, не переставая улыбаться, прострелил мне плечо, выбив дыхание из груди и отшвырнув на каменные ступени. Сознание ускользало. Звуки, и без того приглушенные туманом, стали далекими, зыбкими, неясными. Алая пелена застила мне глаза. А затем в нос ударила пряная смесь одеколона и турецкого табака. Кто-то привстал рядом на колено и принялся нашептывать мне в ухо. Я знал, что это тот американский ренегат, неуязвимый для нашего оружия и злорадный. Английский я понимаю хорошо. А как иначе? Ведь сколько раз мне доводилось слышать во Франции английскую речь за три долгих года войны.

„Сегодня не твой день, старина“, — сказал он.

Он говорил со мной так, будто только что обыграл своего товарища по велосипедному клубу на воскресных гонках.

„Сегодня не твой день, старина“.

„Чтоб тебе в аду гореть“, — ответил я и подумал, что вот сейчас он достанет пистолет и прикончит меня. А он всего лишь рассмеялся. Мрачный и ржавый, замогильный смех из разверстой гробницы. Нечеловеческий. Этот звук шел вразрез с настроением его слов. Возможно, американец только прикидывался человеком. Мне кажется,