Читать «Супергрустная история настоящей любви»

1 июня

Рим — Нью-Йорк

Дражайший дневничок!

Сегодня я принял эпохальное решение: я никогда не умру.

Все остальные умрут. Упразднятся. От их индивидуальностей ничего не останется. Щелкнет выключатель, погаснет свет. Их жизни во всей полноте будут помечены блестящими мраморными надгробиями с фальшивыми итогами («ее звезда ярко сияла», «никогда не забудем», «он любил джаз»), а затем исчезнут и надгробия — их смоет цунами или раскромсает на куски генетически модифицированная индюшка из будущего.

И пускай не говорят, что жизнь — путешествие. В конце путешествия где-то оказываешься. Я сажусь в поезд номер 6 и еду к своей соцработнице — это путешествие. Я молю пилота рахитичного самолета «ЮнайтедКонтиненталДельтамерикэн», что колтыхается сейчас над Атлантикой, развернуться и полететь прямиком в Рим, в неверные объятия Юнис Пак — это еще какое путешествие.

Стоп-стоп-стоп. Но это ведь не все, так? Остается наше наследие. Мы не умираем, ибо живет наше потомство! Ритуальная передача ДНК, мамины тугие кудряшки, нижняя губа деда по отцовской линии, я-ах щитах-ю, дет-ти — нах-ше бу-ду-щее. Это я цитирую «Величайшую любовь на свете» поп-дивы 1980-х Уитни Хьюстон, девятый трек с ее первого альбома, названного ее же именем[2].

Ерунда полнейшая. Дети — наше будущее только в самом узком, преходящем смысле. Они будущее — пока сами не умрут. Следующая строка — «Научите их, они пойдут вперед» — побуждает взрослого ради будущих поколений отказаться от своей самости. Фраза «я живу ради своих детей», к примеру, равнозначна признанию в том, что скоро помрешь, а жизнь твоя уже, по сути, закончилась. «Я постепенно умираю ради своих детей» — так выйдет точнее.

Но что такое, как ты щитах-ешь, наши дет-ти? Обворожительные, свежие, юные; смертности в упор не видят; катаются в высокой траве, а-ля Юнис Пак, дрыгают алебастровыми ногами; оленята, милые оленята, все как на подбор, такие светлые, такие мечтательно гибкие, слились с якобы несложной природой своего мира.

Следующий кадр, краткое примерно столетие спустя: пускают слюни на несчастную мексиканскую сиделку в аризонском хосписе.

Упразднены. Ты в курсе, что любая мирная смерть от естественных причин в восемьдесят один год — трагедия, которую и сравнить-то не с чем? Каждый день люди, личности — американцы, если так тебе станет яснее, — падают ничком на поле боя и уже не поднимаются. Больше не существуют. Сложные характеры, кора головного мозга мерцает дрейфующими словами, это ведь целые вселенные, рядом с ними наши аналоговые предки, овцепасы и инжироеды, — так, тьфу. Эти люди — мелкие божества, сосуды любви, дарители жизни, невоспетые гении, кузнечные боги, они просыпаются в шесть пятнадцать и раскочегаривают кофеварку, беззвучно молясь — дескать, пусть я доживу до завтра, потом до послезавтра, потом у Сары выпускной, а потом…

Упразднены.

Но это не про меня, дорогой дневничок. Повезло тебе. Хоть ты и недостоин. Отныне ты идешь по пути величайшего приключения, что выпадало на долю обыкновенного нервного мужчины 69 дюймов ростом, 160 фунтов весом и с небезопасным индексом массы тела, составляющим 23,9. Почему «отныне»? Потому что вчера я познакомился с Юнис Пак, и ее мне хватит до конца вечности. Посмотри на меня внимательно, дневничок. Что ты видишь? Неприметного человека — посеревшее впалое лицо похоже на затонувший линкор, любопытные влажные глаза, гигантский блестящий лоб, на котором десяток пещерных людей мог бы нарисовать что-нибудь симпатичное, серп вместо носа, под ним надутые губки, а на затылке растет плешь, формой как Огайо, и Коламбус, столица штата, на ней обозначена темно-коричневой родинкой. Неприметный. Вот оно, во всех смыслах мое проклятие. Так себе тело в мире, где кошерны только невероятные тела. Биологический возраст тела — тридцать девять лет, и оно уже обременено избытком холестерина липопротеинов низкой плотности, избытком адренокортикотропного гормона, избытком всего, что обрекает на смерть сердце, разъедает печень, убивает всякую надежду. Неделю назад, когда Юнис еще не подарила мне смысл жить, ты бы, дневничок, меня и не заметил. Неделю назад меня не существовало. Неделю назад в туринском ресторане я подошел к потенциальному клиенту, Преимущественному Индивиду классически привлекательного визажа. ПИИ оторвался от унылого bollito misto, посмотрел мимо меня, перевел взгляд на вареное совокупление семи сортов мяса с семью овощными соусами, поднял голову, снова посмотрел мимо меня — было ясно, что представитель высшего общества хотя бы смутно меня разглядит, только если я запущу горящую стрелу в танцующего лося или мне заедет по яйцам глава какого-нибудь государства.

И однако же твой смиренный автор, твой крошечный нолик Ленни Абрамов будет жить вечно. Технология уже на подходе. Я, координатор (класса Ж) по связям с Жизнелюбами Отдела постжизненных услуг корпорации «Штатлинг-Вапачун», первым пожну плоды технического прогресса. Надо только быть молодцом и верить в себя. Воздерживаться от трансжиров и бухла. Пить побольше зеленого чая и щелочной воды, предоставить свой геном нужным людям. Заново отрастить изнемогающую печень, всю систему кровообращения заменить на «умную кровь», найти безопасное и теплое убежище (не слишком, впрочем, теплое) и там переждать злые зимы и всесожжения. А когда у Земли истечет срок годности, что, само собой, неизбежно, я улечу на новую землю, где зелень зеленее, но меньше аллергенов; и в цвету своего разума, где-то через 1032 лет, когда наша вселенная решит скукожиться, личность моя скакнет в черную дыру и поплывет в измерение немыслимых чудес, где все, что поддерживало во мне жизнь на Земле 1.0, — tortelli lucchese[3], фисташковое мороженое, ранние альбомы «Велвет Андерграунд»[4], гладкая загорелая кожа, обтягивающая мягкую барочную архитектуру ягодиц, которым чуть за двадцать, — покажется смехотворным инфантилизмом, как кубики, молочная смесь, игра «Саймон говорит делай так-то».

Вот именно: я никогда не умру, caro diario[5]. Никогда-никогда-никогда-никогда. Не веришь? Ну и пошел к черту.

Вчера был последний день в Риме. Встал около одиннадцати, выпил кофе макиато в баре, где подают лучшие медовые бриоши, антиамерикански настроенный десятилетний соседский пацан наорал на меня из окна: «Нет глобализму! Не пройдет!» — шею обнимает теплое вафельное полотенце угрызений совести: не поработал напоследок, эппэрэт лопается от контактов, данных, фоток, проекций, карт, доходов, шума, ярости. Новый день июньских скитаний, улицы заведуют моей судьбой, не выпускают из своих вечных печных объятий.

В итоге пришел, куда всегда прихожу. К прекраснейшему зданию в Европе. К Пантеону. Идеальные пропорции ротонды; вся тяжесть купола подвешена в воздухе ледяной точностью математики; окно в куполе впускает дождь и жгучее римское солнце; и тем не менее прохлада и тень торжествуют. Ничто не умалит Пантеона! Ни крикливый религиозный интерьер (официально это церковь). Ни самодовольные американцы, спустившие все до последнего евро и