Читать «Уолден, или Жизнь в лесу»

© Александрова З. Е., наследники, перевод нарусский язык, 2019

© Оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2019

«В истории Америки вряд ли найдется хотя бы с полдюжины имен, которые для меня что-нибудь значат. Торо – одно из них. Я считаю этого человека настоящим сыном Америки, или, фигурально говоря, драгоценной монетой самой высокой пробы, которую страна, к сожалению, перестала чеканить. <…> Такие люди, в моих глазах, квинтэссенция лучшего, что может породить общество. Вот почему я безгранично уважаю его и восхищаюсь им».

Генри Миллер

«Этот человек – самый независимый из независимых, единственный, кто на самом деле подписал Декларацию независимости. Он более, чем 1776 год, воплощает Революцию, ибо от подписания Декларации перешел к ее выполнению».

Амос Бронсон Олкотт

Генри Миллер далеко не единственный, у кого есть потребность уже из ХХ века американской культурной истории помянуть Генри Дэвида Торо и сказать о нем много хорошего, и без натяжек. У американского ХХ века перед Торо есть значительный долг.

Американцы, подобные Миллеру, в этом своем памятовании делают двойственный жест – положительный и отрицательный одновременно. Жест положительный: признание того простого и важного факта, что несколько выдающихся литераторов, а именно Торо, Ральф Уолдо Эмерсон, Уолт Уитмен, Генри Мелвилл и кое-кто еще создали для Соединенных Штатов собственный Золотой век их культуры, их, как еще говорят, аутентичный культурный код. Жест отрицательный: отмежевание, подчас радикальное, от современной культуры послевоенной Америки ХХ в., которая так же далека от Золотого века, как Америка от Луны. А если и можно представить себе минимальный контакт Америки и Луны, воплощенный в астронавте Армстронге, то и контакт американской массовой культуры середины ХХ века с Золотым веком столетней давности – дело исключительно избранных одиночек вроде того же Генри Миллера. В остальном всё потеряно, и нет здравой возможности проассоциировать монструозный, как инкский храм, супермаркет, штампованную жизнь в пластмассовом пригороде, бесконечные и отупляющие телешоу, радиоактивный фастфуд, придурковатую молодежную моду, конвейерную и примитивную поп-музыку и прочие повядшие цветы зла с теми потрескавшимися дагерротипными идеалами, символом которых и был Генри Дэвид Торо для романтика Миллера, для битников и хиппи.

Справедливо такое размежевание или нет, оно – факт американской культуры. И если сегодня мы очень подробно знаем одну сторону конфликта, то другую, представленную как раз Торо с Эмерсоном и их Золотым веком, знаем похуже, а то и никак. Значит, есть повод восстановить баланс сил, хотя бы на уровне предисловия.

Генри Дэвид Торо, как было сказано, принадлежит к тому поколению литераторов, усилиями которых была вызвана к жизни оригинальная американская культура.

Конечно, американцы в какой-то степени творили свою культуру еще до этого поколения, однако их творчество было вполне вторичным по отношению к европейским оригиналам. Ведь даже большое событие американской независимости на идейном, теоретическом уровне было последствием общеевропейского движения Просвещения, в котором, само собой, не было ничего американского.

Идеи Локка, французских сенсуалистов, энциклопедистов, Руссо нашли по ту сторону Атлантики хорошую почву и, главное, верный момент, что привело к взрывным политическим последствиям, но для самих борцов за независимость колоний это были чужие идеи. Отцы-основатели, люди безусловно великие, в культурном отношении были только учениками просвещенной Европы.

Столь же чужим было старое европейское пуританство, доминирующее в американской культуре еще до войны за независимость. Словом, единственно оригинальное на этой земле до поры было связано с аборигенами, которых по ошибке назвали индейцами, но с ними у колонистов, добившихся независимости, были свои счеты.

Подобное состояние культурной вторичности и философского банкротства может и было вполне безразличным, а то и комфортным для среднего американца, но для образованного человека, тем более для творца, едва ли придумаешь что-нибудь унизительнее. Сопротивляясь тому, в период с так называемой второй войны за независимость 1812–1815 и до гражданской войны 1861–1865 гг. выдающиеся американцы искали и изобретали свой особенный культурный лик. Пожалуй, только у группы американских трансценденталистов, если не считать гениальных одиночек вроде Эдгара Аллана По, такая попытка впервые оказалась удачной.

Впрочем, сами трансценденталисты не отрицали своей преемственной связи с европейской интеллектуальной традицией, напротив, они этой связью гордились. Однако их цель изначально состояла не в подражании, но в полноценном соучастии, в диалоге с европейской мыслью, а для диалога, понятно, нужны двое равных. Чтобы вступить в независимые – теперь уже не политически, но теоретически – отношения с Европой, американские трансценденталисты осознали и сформулировали необходимость создать себя заново, переродиться в виде субъекта мышления, творчества, эстетического и особенно этического суждений. Вполне справедливо сказать, что именно трансценденталисты и стали первым полноценным субъектом молодой американской культуры середины XIX века.

Рождением трансценденталистского направления в литературе и философии США можно считать 1836 год, когда бывший пастор, а ныне свободный интеллектуал Ральф Уолдо Эмерсон опубликовал свой знаменитый трактат-манифест «Природа». Именно Эмерсон был родоначальником, лидером и крупнейшим деятелем нового направления. Объясняется это не только новаторством и напором, ему, безусловно, свойственными, но также и тем промежуточным местом, которое Эмерсон занимает между прошлым и будущим американской культуры.

С одной стороны, ему удается усвоить всё лучшее и наиболее жизнеспособное, что было в этой культуре до него. Сам начинавший как проповедник и навсегда сохранивший свою миссионерскую энергию, Эмерсон плоть от плоти тех радикальных пуритан, которые обосновались на этой земле в начале XVII в. с четким намерением строить здесь Царство Божие на Земле – именно среди этих людей, суровых и будто бы ветхозаветных, и развивались по большей части мысль и словесность колониальной Америки. От проповедников-пуритан Эмерсон взял эту силу, глубокую убежденность в собственной внутренней правде и устремленность к преобразованию человека и всего человеческого общества.

С другой стороны, на столь хорошо подготовленную почву ладно ложились новейшие тенденции в европейской мысли, прежде всего непростые построения немецкого идеализма, чаще всего в пересказе англоязычных авторов вроде дружившего с Эмерсоном, но очень на него непохожего Томаса Карлейля (хотя и сам Эмерсон знал языки в достаточной степени, чтобы знакомиться с оригиналами, он никогда не был снобом в этом отношении и не брезговал переводами).

В принципе согласуемые с пуританством (вспомним, что Гегель и Шеллинг также когда-то были студентами-теологами), идеи немецких идеалистов, критически разрабатывавших основные положения кантовской философии и стремящихся пойти дальше самого Канта (от Канта идет и сам термин «трансцендентализм»), убедили Эмерсона в необходимости высшего синтеза разрозненных источников человеческого познания. Исходя из данности (или видимости) дуализма человека и мира, американский трансцендентализм, как и немецкий идеализм, ищет пути их согласования.

Результаты поисков у немцев и у Эмерсона различны: первые делают ставку на спекулятивное познание объективной необходимости осуществления Абсолюта в истории, второй, характерным