Читать «Последний вервольф»

— Информация проверена, — сказал Харли. — Они убили Берлинца две ночи назад. Ты последний. — И помолчав, добавил: — Мне жаль.

Это было накануне вечером. Мы расположились в библиотеке на верхнем этаже его дома в Эрл-Корт: он — между камином и темно-красным кожаным диваном, я — в кресле с бокалом «Макаллана» сорокапятилетней выдержки и сигаретой «Кэмел». Сумеречный Лондон за окном быстро засыпало снегом. В комнате пахло мандаринами, кожей и сосновыми поленьями. Последние сорок восемь часов я все еще чувствовал себя разбитым — после Проклятия. Волчья судорога отпускает плечи и запястья в последнюю очередь. Впрочем, только что услышанное не отвлекло меня от мыслей о Мадлин и ждущем меня массаже. В памяти всплыли подогретое жасминовое масло и руки с длинными ногтями, пахнущие магнолией, — руки, которые я не любил и которые уже никогда не полюблю.

— Что думаешь делать? — спросил Харли.

Я отхлебнул виски и почувствовал, как в груди медленно разгорается огонь. Перед мысленным взором пронеслась картина торфяного болота, в котором увязают белые ноги разодетых в килты Макалланов. Информация проверена. Ты последний. Мне жаль.

Я знал, что он собирается сказать. Всего лишь то, что должен. В определенный момент наступает головокружение от нахлынувшего бытия. Чувствуешь себя астронавтом с оборванным тросом из фильма Кубрика, ускользающим по спирали в бесконечность… А потом воображение просто отказывает. Вот что, парень: об этом можно подумать и потом. В самом деле.

— Марлоу!

— А ведь эта комната ничего для тебя не значит, — сказал я. — Хотя библиофилы со всего мира истекли бы здесь слюнями.

Я не преувеличивал. Коллекция Харли стоила миллионов шесть, не меньше. Книги, книги, книги — к которым он больше не притрагивался, потому что вступил в тот период жизни, когда чтение вызывает скуку. Если проживет еще десяток лет, снова к ним вернется. Сперва отказ от чтения выглядит вершиной зрелости — как водится, ложной вершиной. Такова человеческая натура. Я наблюдал это сотни раз. Когда доживаешь второй век, почти все видишь сотни раз.

— Даже не могу представить, что тебя ждет, — произнес он.

— Я тоже.

— Нам нужен план.

Я не ответил. Харли раскурил «Голуаз» и снова наполнил бокалы. Рука, покрытая сиреневыми жгутами вен и темными крапинками, дрожала. В семьдесят лет он сохранил длинную, хоть и поредевшую седую шевелюру и пышные усы, от никотина выглядевшие так, словно их пропитали воском. Было время, когда подручные звали его Буффало Билл. Теперь его парни думали, что Буффало Билл — это не истребитель бизонов и основатель «Дикого Запада», а серийный убийца из «Молчания ягнят». А сам Харли опирался на трость с костяной рукоятью, хотя врач твердил, что однажды это добьет его позвоночник.

— Берлинец, — напомнил я. — Его убил Грейнер?

— Нет. Его калифорнийский протеже. Эллис.

— Ну конечно. Грейнер бережет себя для заварушки покруче. Он придет за мной.

Харли опустился на диван и уставился в пол. Я знал, чего он боится: если я умру первым, между ним и совестью больше не останется спасительного барьера. Джейк Марлоу — чудовище, это факт. Он убивает и пожирает людей, что автоматически делает Харли соучастником преступления — факт, вытекающий из предыдущего факта. Пока я живу, хожу, болтаю и каждое полнолуние меняю обличье, он может жить в своем декадентском сне. Я говорил, что мой лучший друг — оборотень? Черт возьми, утро предстоит веселое. Это я помог Марлоу замести следы. Возможно, без меня он бы покончил с собой или окончательно свихнулся. У него один из верхних зубов слева — из чистого золота, а такой анахронизм уже свидетельствует, что у человека не все в порядке с головой.

— Остальной Охоте велено держаться подальше, — сказал Харли. — Это дело Грейнера. Ты его знаешь.

Да уж, Эрик Грейнер — Большая Шишка в Охоте. Вся элита ВОКСа (Всемирного объединения по контролю за сверхъестественным) зависит от их деятельности — или спонсируется теми, кто опять-таки от них зависит. Дело Грейнера — отслеживать и убивать представителей моего вида. Моего вида. Убийцы ВОКСа поработали так, что в нашей стае уже лет сто не было слышно детского плача. Теперь я последний.

Я подумал о Берлинце, которого на самом деле звали Вольфганг (Бог, может, и умер, а вот ирония жива), и попытался представить его последние минуты: ледяной наст уходит из-под лап, лунный свет заливает морду и взмокший мех, в глазах на долю секунды отражается неверие, страх, ужас, потом печаль и облегчение — и наконец последняя ослепительная вспышка серебра.

— Что думаешь делать? — повторил вопрос Харли.

Вервольф — не гангстер. Наш черный юмор. Я посмотрел в окно. Снег наступал с неизбежностью ветхозаветного мора. Прохожие скользили в блестящей колючей пелене, которая создавала иллюзию, будто они все еще дети, а потом — при резком вздохе — ошеломляла воспоминанием, что детство уже прошло, и прошло безвозвратно. Две ночи назад я сожрал специалиста по страховым фондам. Я был в фазе, когда покушаешься на самых неприглядных типов. Возможно, в последней моей фазе.

— Ничего, — ответил я.

— Тебе лучше уехать из Лондона.

— Зачем?

— Не время рассуждать.

— А по-моему, самое время.

— Глупости.

— Харли…

— Сейчас твой долг — выжить. И наш тоже.

— Что-то я сомневаюсь в вашем долге.

— Тем не менее. Ты должен жить. И избавь меня от своей поэтической чепухи об усталости. Это ложь. И дурной тон.

— Это не дурной тон. Я устал.

— От жизни, от предсказуемости, от глупости, от фальши… — Харли нетерпеливо взмахнул рукой. — Да-да, я все это слышал. Но я тебе не верю. Ты не имеешь права сдаваться. Ты любишь жизнь без всяких причин. Бога нет, но это его единственная заповедь. Пообещай мне.

— Пообещать что?

— Что не будешь сидеть сложа руки, пока Грейнер пытается выследить тебя и убить.

Раньше, воображая этот миг, я наделял его ощущением абсолютного облегчения. Миг настал и действительно принес облегчение, но оно не было абсолютным. В груди, выражая протест, метался жалкий огонек эгоизма. Не сказал бы, что он загорался так уж часто. Сейчас он вызывал лишь невеселую усмешку — как случайная эрекция у старика.

— Они его застрелили? — спросил я. — Герра Вольфганга?

Харли сделал глубокую затяжку, и, выпустив дым из ноздрей, расплющил «Голуаз» о днище обсидиановой пепельницы.

— Нет. Эллис отрезал ему голову.

Вся система демонстрирует аморальную жажду новизны — и победа Обамы на выборах тому подтверждение. Это все равно что Освенцим в свое время. Рассуждения о добре и зле здесь неуместны. Докажите, что мир не такой, к какому мы привыкли, и вы осчастливите некоторых из нас. Свобода закончилась. Смертные приговоры вызывают только психопатический восторг — а мой приговор явно запоздал. Я волочил себя по жизни десять, двадцать, тридцать последних лет.

Сколько живут оборотни? Мадлин меня недавно спрашивала. Если верить ВОКСу,