Читать «Литературный агент»

Восковая свеча в высоком подсвечнике загадочно озаряла низкий деревянный потолок, пурпурную стену и светлые волосы девушки, ничком лежащей рядом (кто это?), и мою руку, сжимающую (что это?)… Внезапный просверк сознания: пальцы судорожно сжимают металлическую ручку ножа, нож вонзен под лопатку жертвы (моей жертвы?!). Инстинктивно рванул, хлынула кровь, тело развернулось ко мне энергично, словно живое, обдав потоком крови, проявившись лицом; по подбородку из уголка рта протекла алая струйка. Я весь затрясся и скатился с тахты, но кровь не отпускала… на руках, на ковре… настоящая бойня — меня преследует кровь! Нож выпал из руки с мягким стуком.

«Царю Небесный, Утешителю, Душе истины…»

Молитва нейдет. И такая дикая дрожь сотрясает, что с места не могу сдвинуться, глаз отвести от нее, и все хуже мне становится наедине с нею.

Наконец с натугой шевельнулся. Надо идти «куда надо» и признаться. (В чем? В убийстве! Но я не помню!) А пути-то нет: шагнув через порог, я сразу спустился, сильно ударившись, в нижнее от деление моего морока — в могилу. Пурпурная комната сгинула в «черном квадрате», похоронили мигом и заживо. Или я тоже мертв? Запахло трупом, подземный холод сковал сердце. Да, мы с ней оба умерли. О, какая смертная тоска!

Я смирно лежал на затхлой земле; на груди, не давая вздохнуть свободно, сидит почти невесомое существо, и только легчайшая возня выдает его присутствие. Вот существо явственно, физически коснулось моих губ, я закричал беззвучно; демон прошелестел крыльями, пролетая над лицом моим, и отозвался глухим повтором: мор-умер, мор-умер, мор-умер…

Ладно, умер. Однако тело свое чувствую, оно разбито ноет в жутком холоде. И вот мне удалось, с третьей попытки, встать на четвереньки… просторная домовина — рука нащупала холодную влажную землю. И какая тьма — абсолютная, метафизическая! Еще выпрямился — голова ударилась обо что-то твердое… деревянная гробовая доска; подняв руки, нажал — шалишь, не поддается. Снова лег, прижавшись к земле.

И постепенно в меня проникло ощущение ирреальной жизни: шаги надо мною мерещатся, голоса, по кладбищу люди ходят, демон летает, разум мутится, вот-вот наступит удушье. Смирение мое окончилось криком на кресте: «Господи, неужели Ты меня оставил!» И движеньем — рвануть ворот свитера, как вдруг рука в этом отчаянном жесте задела что-то, отозвавшееся стеклянным звоном. Со страхом ощупал. Это же бутылка!

Полная. Откуда в могиле?.. Я с воплем вновь уперся руками в гробовую доску — и она легко отскочила, откинувшись. Сверху открылся квадрат света, точнее, полутьмы по сравнению с подземельем! Подтянулся, выбрался на поверхность.

Значит, я в погреб упал, когда вышел из той комнаты на кухню, я же не знал про погреб, не заметил в потемках, что люк поднят. Кто ж его поднял? А потом опустил!.. Ладно, объяснилось — не могила. Но животная радость жизни как вспыхнула, так и померкла. Ведь там на пурпурной тахте убитая!

Я осторожно закрыл люк, осторожно заглянул в комнату с догорающей свечой и рассмеялся «клинически». Трупа не было. Может, его вообще не было? Да вон же кругом потеки и пятна и руки мои в крови! Я поднял с пола нож: кто втянул меня в такую муку, которой нет конца? В незанавешенном окошке тень мелькнула, и к решетке за стеклом приблизилось лицо.

«Царю Небесный, Утешителю, Душе истины…»

После смерти дедушки мне в наследство досталась старая «копейка» и старая квартира в «писательском» доме. Я там давно не бывал (дед болел последние годы и жил у внучки, у моей сестры). Наконец, с месяц назад, вернувшись из очередной экспедиции, заехал, а потом и переселился в трехкомнатные хоромы, из которых воспоминанием детства еще до конца не выветрился дух хорошего трубочного табака, его деду присылали из Англии. «Печаль моя была светла», я завел напольные часы с боем, подобным «океанским склянкам», и зажил бездельником, как в школьные каникулы.

Сосед мой по площадке Платон Михайлович Покровский (литературовед и владелец духовно-убыточного журнала «Ангел-Хранитель») помог мне освоиться в новом для меня мирке. Как-то под вечер я вышел на балкон, а он на своем, рядышком, туфли чистит, в гости собирается к Старцеву — «живой классик» тут у нас в третьем подъезде.

Я набрался наглости и напросился: давно, де, мечтал… Покровский замялся, но, по интеллигентской деликатности, отказать не смог, пояснив, что у его друга юбилей — тридцать пять лет со дня выхода «Горькой полыни». О, как раз «Полынь» я еще в школе читал! Платон Михайлович растрогался: молодые еще помнят, тогда нет проблем… Сегодня нет, завтра будут, и обижаться не на кого: я сам, добровольно втерся в эту странную семью.

От корифеев типа Старцева златые дни удалились лет пятнадцать назад. Праздновали в узком достойном кругу: кроме нас — известные прозаики Лада Алексеевна Тихомирова и Юлий Громов (называю в порядке старшинства и известности), влиятельнейший фотокор Тимур Страстов, сам герой дня Федор Афанасьевич и его дочь Маня (наконец я рассмотрел ее вблизи). Стол по-старомодному красивый, в свечах и весенних цветах — влажно-лиловых левкоях — и «вкусный», и «крепкий»: джентльмены предпочитали водку, дамы — красное вино, впрочем, Маня не пила вовсе. Застолье шло чинно, душевно и слаженно, покуда не прозвенел запоздалый дверной звонок.

Дочь вышла, вернулась, объявив: «Джон Ильич!» Отец отреагировал кратко: «Вон!». Но изгой уже ворвался с пылающим костром оранжевых гвоздик. И сумел-таки остаться, несмотря на суровый прием. Шумный, агрессивный, любезный, наглый, с узкой, как аллейка в винограднике, лысиной, обрамленной женскими кудрями, Джон Ильич говорил разными голосами за всех, сам себе возражал, наливал, подавал реплики, шутил (иногда остроумно). Я понял так, что он издатель и в чем-то, намеками, оправдывается, кому-то из присутствующих сделал гадость… может, самого юбиляра как-то не издал?

Наконец, и интеллектуалы вышли из высокомерной «заморозки», выпили, оттаивая; заговорили, общаясь только меж собой; но застолье не воротилось в прежнее ровное русло: как гвоздь в сапоге, мешал Джон Ильич. А Маня вышла или совсем ушла, что-то давно ее не было; я под шумок ретировался в прихожую и заглянул в соседнюю дверь на звук телевизора.

Она сидела в стареньком кресле, поджав одну ножку, и прямо-таки внимала шикарной девице на экране, на которую вначале я внимания не обратил. Маня (русо-пышно-волосая, иногда красивая, чаще — нет) меня как будто не видела, но вдруг спросила:

— Вам нравится Юлия Глан?

Кто такая? Я не сразу сообразил. Ах вот эта, в телевизоре. С высокой прической из льняных прядей на прямой пробор, как у изысканно-холодных и загадочных скандинавских героинь Бергмана.

— Не знаю