– Верно, – отозвался я, – да только…
Но ни о каких «да только» и речи идти не могло – мистер Мур не внимал голосу разума. Взметнулся второй палец, и он попер дальше:
– Во-вторых, моральные последствия… – как же он любил этот риторический оборот, – … дела Хатч, пожалуй, гораздо опаснее истории с Бичемом.
– Все правильно, – попробовал вклиниться я, – именно поэтому…
– И наконец, – прогремел мистер Мур, – если бы даже эта история и не была столь дьявольски ужасающа и опасна, – уж не тебе, Стиви Таггерту, ее рассказывать.
В этом месте я не понял. Вообще-то мне до сей минуты не приходило в голову, что именно я должен рассказывать эту историю, но его заявление, что рассказывать ее не мне, здорово меня покоробило. На что это он намекает?
Все еще надеясь, что я как-то превратно истолковал его речь, я вынужден был задать прямой вопрос: что же конкретно может воспрепятствовать мне поведать устрашающую сагу Либби Хатч, если мне вдруг придет эдакое в голову? К вящей досаде моей мистер Мур заметил в ответ, что у меня отсутствует как надлежащее образование, так и соответствующие навыки.
– Ты что себе думаешь? – вопросил он, явно не истощив запасов уязвленной гордыни. – По-твоему, книгу написать – все равно что выписать чек на товар? Ремесло писателя не так уж отличается от торговли куревом?
Тут меня уж несколько перестал забавлять сидевший передо мной пьянчуга, однако я решил предоставить ему еще один шанс.
– Неужто вы забыли, – тихо процедил я, – что с тех самых пор, как я поселился у доктора Крайцлера, он лично занимался моим образованием?
– Пара лет свободных слушаний, – вспыхнул мистер Колонка Редактора, – ничто по сравнению с полным курсом Гарварда.
– Ну так поправьте меня, если я сейчас ошибусь, – парировал я, – да только гарвардское образование не больно-то помогло вашей скромной рукописи увидеть свет. – Тут глаза мистера Мура сузились. – Разумеется, – втирал я глубже соль в его раны, – я так и не пристрастился к питию, как это полагается господам ваших занятий. Но во всем остальном, смею надеяться, я ничем не уступаю вам щелкоперам.
Последнее слово прозвучало подчеркнуто – к этому оскорблению мой собеседник всегда относится болезненно. Но я отнюдь не перестарался. Замечание сие призвано не ранить, но жалить, и в этом я преуспел – мистер Мур несколько секунд слова не мог вымолвить, а когда все же нашел в себе силы открыть рот, я был готов к тому, что уравновесит или превзойдет мощь моей оплеухи. Словно два бойцовых пса в яме, кои устраивали в квартале, где прошло мое детство, мы рвались с цепей, уже достаточно оценив и облаяв друг друга, – пришла пора вцепиться в ухо.
– Трусость и глупость нью-йоркских издателей и американской читающей публики не имеют никакого отношения к моей бездарности в том, что касается Слова, – яростно отчеканил мистер Мур. – Но если тебе, Таггерт, когда-нибудь и впрямь удастся научить меня чему-то новому в этом ремесле, открыть мне глаза на неизвестные ранее аспекты работы Крайцлера, да, черт побери, на что угодно, кроме табачных листьев, – я буду счастлив напялить фартук и простоять за твоей стойкой… целую неделю!
А вот тут вам кое-что надобно понимать: мы с мистером Муром оба – игроки. Свой первый «фараон» для соседских ребятишек я разложил, когда мне было восемь, да и мистер Мур не мог пропустить интересного риска в игре. Да что там, именно азартные игры и положили начало нашей дружбе: этот человек научил меня всему, что мне известно о лошадках, и я готов это признать, хоть он и смотрел на меня свысока. Так что теперь, когда он сделал свою ставку, я отнюдь не рассмеялся. Не стал отказываться от пари. Я лишь посмотрел ему в глаза и произнес единственное слово:
– Заметано.
И мы сплюнули на пол, как научил его я, и пожали друг другу руки, как научил меня он. Мы оба знали, что дело и впрямь заметано.
Мистер Мур поднялся, затянулся в последний раз окурком и сказал едва ли без приятности, будто и не было у нас сегодня перепалок:
– Спокойной ночи, Стиви.
Все перешло на иной уровень: это уже не назовешь разминкой для ума, теперь это пари, стало быть обсуждать его доле – святотатство. Впредь оставалась только игра, бег к финишной ленточке, один победитель – один проигравший, и вряд ли я буду видеть его часто или увижу вообще, пока мы не разберемся окончательно, кто из нас кто.
Вот таким манером я и оказался в ту ночь (и, как я предполагал, она такая будет не единственной) наедине с воспоминаниями о деле Хатч: о людях, протянувших нам руку помощи, о том, что нам мешало, о друзьях (и о более чем просто друзьях), которых мы потеряли в той охоте, о диковинных местах, куда заносило нас, – и о самой Либби Хатч. И вовсе не хочу скрывать теперь, когда мистер Мур меня покинул и мне довелось пораскинуть мозгами: некоторые его заявления били точно в яблочко – как ни крути, а история Либби Хатч выходила куда страшнее и опаснее, нежели все, что выпало на долю нашу в погоне за мясником Джоном Бичемом. Вообще-то при иных обстоятельствах мурашки на моей коже и кошки в душе, что лишь множатся от воспоминаний, быть может, и заставили бы меня отказаться от пари.
Но тут откуда ни возьмись – кашель: грубый, изматывающий, он брызгал кровавыми сгустками и бог-его-ведает-чем-там-еще прямо на страницу передо мной. И – вот что смешно – я вдруг для себя уяснил: это ведь кашель удерживает меня над повестью, какие бы кошки-мурашки ни терзали меня. Доктор Крайцлер сказал, что́ может значить для меня такой кашель; и я больше не уверен, сколько лет, а то и месяцев отпущено мне на этой земле. Так пускай приходит Либби Хатч за мной, коли попытаюсь я рассказать ее историю. Пусть ее странный жалкий призрак исторгнет душу из моего измученного тела за то, что я осмелился открыть вам ее тайну. Она мне, скорее всего, тем самым окажет услугу, ибо вместе с кашлем стихнут тогда и воспоминания…
Но Судьба никогда не будет столь милосердна, Либби – тоже. Память о ней будет терзать единственное место – эти страницы передо мной, кои послужат не вящей выгоде издателя, а лишь выигрышу в пари. После же я оставлю эти записи для тех, кому случится наткнуться на них после моего ухода и кто пожелает в них заглянуть. Они могут ужаснуть вас, читатель, а история может показаться чересчур противоестественной, чтобы