25 Само по себе это не вызывает опасений. Никто не принуждал римлян импортировать азиатские культы оптом. Если христианство в самом деле было бы – как сейчас часто говорят – «чуждым» германским народам, они бы с легкостью его отбросили, чуть только поблек престиж римских легионов. Но христианство осталось, ибо отвечало имевшимся архетипическим образам. Спустя многие века оно превратилось в нечто такое, что немало удивило бы его основателя, будь он жив. Повод для исторических размышлений дает и христианство у негров и других темнокожих обращенных. Почему бы тогда Западу не ассимилировать восточные формы? Римляне, например, регулярно наведывались в Элевсин, Самотраки и Египет, где проходили местные обряды посвящения. Что касается Египта, то в этом отношении его можно считать подлинной колыбелью религиозного туризма.
26 Богов Эллады и Рима сгубила та же болезнь, что и наши христианские символы. Тогда, как и сегодня, люди обнаружили, что совсем не задумывались о своих богах. Чужие боги, напротив, обладали нерастраченной маной. Их имена были необычны и непонятны, а деяния темны, в отличие от хорошо известной chronique scandaleuse Олимпа. Азиатские символы были недоступны пониманию, а потому не казались банальными в отличие от собственных традиционных богов. В то время безоглядное принятие нового и отбрасывание старого не превратилось в проблему.
27 Является ли это проблемой сегодня? Сможем ли мы облечься, как в новое платье, в готовые символы, выросшие на чужой почве, пропитанные чужой кровью, воспетые на чужих языках, вскормленные чужим культом, сплетенные с чужой историей? Кому мы уподобимся: нищему, нарядившемуся в королевское одеяние, или королю, переодевшемуся в нищего? Несомненно, это возможно. Или в нас есть что-то такое, что велит нам не устраивать маскарад, и, может быть, даже самим шить себе одежду?
28 Я убежден в том, что растущая скудость символов имеет свой смысл. Подобное развитие абсолютно логично. Теряется все то, о чем мы не задумываемся, и что тем самым лишено значимой связи с развивающимся сознанием. Тот, кто сегодня попытается, подобно теософам, прикрыть собственную наготу роскошными одеждами Востока, будет не верен своей истории. Человек не опускается до попрошайничества только затем, чтобы потом вырядиться в индийского царя. Мне кажется, лучше уж признаться в собственной духовной нищете и утрате символов, нежели претендовать на владение богатствами, законными наследниками которых мы не являемся. Нам по праву принадлежит наследство христианской символики, только мы его каким-то образом растратили. Мы позволили рухнуть дому, который выстроили наши отцы, а теперь пытаемся проникнуть в восточные дворцы, о которых наши предки не имели ни малейшего представления. Тот, кто лишился исторических символов и не способен удовлетвориться суррогатами, оказывается сегодня в трудном положении: перед ним зияет пустота, от которой он в страхе отворачивается. Хуже того, вакуум заполняют абсурдные политические и социальные идеи, отличительной чертой которых является их духовная бедность. Если человек не может смириться с этим педантичным догматизмом, он вынужден всерьез задуматься о своем так называемом доверии к Богу. Впрочем, обычно страх, что все пойдет не так, осмелься он на это, оказывается сильнее. Подобный страх не лишен оснований – чем ближе Бог, тем большей кажется опасность. Опасно признаваться в собственной духовной бедности: кто беден, тот полон желаний, а судьба желающего в той или иной мере предопределена. Как гласит швейцарская пословица, «за каждым богачом стоит один дьявол, за бедняком – два».
29 Подобно тому, как в христианстве обет мирской бедности отвращает разум от благ мира сего, духовная бедность подразумевает отречение от фальшивых богатств духа – не только от жалких остатков великого прошлого, именуемых сегодня «протестантской церковью», но и от всех соблазнов благоухающего Востока, чтобы в конце концов в холодном свете сознания мы могли узреть бесплодный мир во всем его убожестве.
30 Эту нищету мы унаследовали от наших предков. Мне вспоминается подготовка к конфирмации, которой руководил мой отец. Катехизис навевал на меня невыразимую тоску. Однажды, перелистывая мою книжечку в надежде найти хоть что-то интересное, я наткнулся на параграфы о Святой Троице. Они заинтересовали меня, и я с нетерпением стал ждать, когда мы дойдем до этого раздела. Когда же долгожданный момент наступил, мой отец сказал: «Этот кусок мы пропустим, я тут сам ничего не понимаю». Так умерла моя последняя надежда. Хотя я восхитился честности моего отца, это не помешало мне с той поры смертельно скучать, слушая любые разговоры о религии.
31 Наш интеллект достиг немыслимых высот, но наша духовная обитель рассыпалась в прах. Мы убедились, что даже с помощью новейшего и самого большого телескопа, который сейчас строят в Америке, человек не откроет за дальними туманностями сказочный эмпирей; мы знаем, что наш взгляд обречен блуждать в мертвой пустоте межзвездных пространств. Не станет нам лучше и тогда, когда математическая физика откроет мир бесконечно малого. В результате мы вновь обращаемся к мудрости всех времен и народов, но обнаруживаем, что все самое ценное для нас уже давно было высказано на самом прекрасном языке. Подобно жадным детям, мы тянем руки к этим сокровищам и верим, что, если только нам удастся схватить их, они станут нашими. Но то, чем мы обладаем, уже утратило значимость; наши руки устают хватать, ибо сокровища всюду, насколько хватает глаз. Все эти богатства превращаются в воду; не один ученик чародея утонул в им самим вызванном потоке, если только сперва не поддался спасительному заблуждению, будто одна мудрость хороша, а другая плоха. Из такого рода учеников получаются внушающие ужас инвалиды, которые искренне верят в собственную пророческую миссию. Это обусловлено тем, что искусственное разделение истинной и ложной мудрости ведет к напряжению в психике, из которого рождаются одиночество и тоска аналогичные тем, что свойственны морфинистам, мечтающим найти сотоварищей по пороку.
32 Когда принадлежащее нам по праву наследство растрачено, дух, как говорит Гераклит, спускается со своих огненных высот. Обретя тяжесть, он превращается в воду, а его троном завладевает интеллект с его люциферовским самомнением. Patriа potestas над душой – законное право духа, но никак не земнорожденного интеллекта, являющегося мечом или молотом в руках человека, но не творцом духовного мира, отцом души. По этой причине Людвиг Клагес[22] и Макс Шелер[23] придерживались весьма умеренных взглядов в своих попытках реабилитировать дух – оба мыслителя принадлежат к той эпохе, когда дух пребывает уже не вверху, в виде огня, а внизу, в виде воды.
33 Таким образом, путь души, ищущей потерянного отца, – подобно Софии, ищущей Бездну, – ведет к воде, к темному зеркалу, лежащему на дне. Любой, кто