Читать «Несбывшийся ребенок»

Я недавний гость в этом мире и еще не понимаю всего. Здесь лишь мои впечатления — как остовы истлевших листьев, как стертый рисунок, в котором с трудом угадываются очертания голубок и черепов, высеченных в камне. Смутная дымка, игра полутеней, негромкое дыхание. Похоже, это и есть я.

Зиглинда перебирает и раскладывает старые бумаги — комната наполняется запахом машинописных лент, карандашной стружки, резиновых штампов, виниловых стульев, штемпельных подушечек и копировальной бумаги. Все вокруг, от пола до потолка, во всех комнатах забито документами, которые спешно уничтожались и рассовывались по мешкам в последние безумные дни существования ГДР. Что-то удается восстановить сразу — попадаются большие обрывки в половину или четверть страницы с целыми фразами, а что-то приходится собирать из крошечных кусочков размером с ноготь, где даже слов не разобрать. Под руками Зиглинды, как в калейдоскопе, складываются истории чужих жизней. Вот студент пошутил про Хонеккера[2]. Домохозяйка получила от западных друзей посылку с алюминиевой фольгой и порошковым пудингом, чем выдала капиталистические пристрастия. Мать разрешила сыну отрастить волосы и ходить в школу в джинсах. Машинист поезда не позволил установить у себя в квартире видеокамеру для слежки за соседями, поэтому сам на годы попал под наблюдение. Школьница оклеила комнату постерами Майкла Джексона.

Перехваченные письма складывать проще всего: их выдают избитые фразы «скучаю», «люблю», «мечтаю увидеть». А вот план чьей-то квартиры Зиглинда собирала целую неделю. Он был составлен в мельчайших подробностях, как будто с дома сняли крышу и заглянули во все комнаты сразу: кто-то аккуратно отметил размеры стен, электрическую проводку и мебель, не забыв даже скамеечку для ног, газету на журнальном столике и кошку, спящую в кресле. Все было на месте, кроме людей. В мешках она нашла еще и фотографии: полароидные снимки, запечатлевшие смятые простыни, книжные шкафы, грязную посуду — мельчайшие бытовые детали, чтобы после обыска вернуть все на место и не оставить следов. Зиглинду притягивали эти картинки, она проводила пальцем по складкам присборенных тюлевых занавесок, по волнам неубранной постели.

Как у любого собирателя пазлов, у нее была своя система. Она доставала кусочки из мешка с предельной аккуратностью, сортировала по размеру, цвету, текстуре и плотности бумаги, разбирала по типу шрифта и по почерку и лишь затем начинала складывать, совмещая неровные края. Порой Зиглинда тратила несколько дней, чтобы сложить одну страницу, и все равно оставались кусочки, для которых она не могла найти места, и пробелы, которые она не могла заполнить. Шестнадцать тысяч мешков, шестьсот миллионов обрывков — всей человеческой жизни не хватит, чтобы их собрать. А времени осталось мало: скоро ей придется уйти на пенсию и вернуться в Берлин, к прежней жизни — кстати, нужно уведомить студента, снимающего ее квартиру. Зиглинда старается работать как можно быстрее: сколько историй уже прошло перед ее глазами, однако той, которая не дает ей покоя, она так и не нашла. В каждом обрывке она надеется увидеть его имя — имя Эриха Кренинга. И всякий раз это был не он. Конечно, не он. Моя история совсем иного сорта. Я ничего не могу вернуть или воскресить. Но не будем торопиться…

Супруги Кренинг поднялись раньше обычного, хотя все уже было готово: дорожки подметены, цветы срезаны и поставлены в вазы, стекла отмыты до абсолютной прозрачности. В полях наливались крепкие колосья, в саду жужжали пчелы в ульях. В гостиной покачивались занавески. Неужели сквозняк? Рассохлась рама? Эмилия и ее муж Кристоф садились то на один стул, то на другой, стараясь представить себя гостями и оценить дом со стороны. Еще по-настоящему не рассвело, петух только прочищал горло, однако было ясно, что день предстоит жаркий. Хорошо, что они подготовились заранее, есть время осмотреться: не спуталась ли бахрома у ковра, ровно ли висит благословение, не нужно ли завести часы или взбить подушки. Но нет, все было в порядке: в вазах — цветы, на полях — пшеница, в ульях — пчелы, на полке — «Майн Кампф».

Закончив с домом, супруги Кренинг занялись собой. Эмилия заплетала перед зеркалом светлые косы и крепко скалывала их, чтобы не выбилась ни одна прядь. Она чувствовала, как натянулась кожа на затылке и на висках, но даже не думала ослаблять прическу. Волосы были ее гордостью: распущенные, они доходили до талии.

— Меняю свою кожу на твои волосы, — говорила ее сестра Улла, когда они спали в одной комнате.

— Меняю свои глаза на твои лодыжки, — отвечала Эмилия.

Она растерла щеки до легкого румянца и оправила воскресное платье на стройных бедрах — и не подумаешь, что у нее есть ребенок. «Спасибо, что вы приехали, — проговорила она своему отражению в зеркале. — Спасибо, что вы занимаетесь нашим делом». «Ты, ты, ты», — закричала лесная горлица. Утренние звуки вплывали через окно и заполняли комнату. День только начинался; что он готовит?..

Кристоф сполоснул бритву, не спеша протер запотевшее зеркало и натянул кожу на горле. Ему приходилось наклоняться, чтобы увидеть свое отражение. Он откинул прядь рыжеватых волос, упавших на лоб, и улыбнулся жене, заметив, что она на него смотрит. Кристоф начал бриться, и этот звук напомнил Эмилии сухой треск занимающейся соломы. При виде первых всполохов пламени, пожирающих жнивье, ее всегда охватывала тоска, однако это была неизбежная жертва — иначе не вырастишь нового урожая. Да и сожаление длилось недолго, оно отступало, как только огонь разгорался и охватывал все поле. Кристоф убрал волосы со лба и пригладил их влажной рукой. Сейчас, в зыбком утреннем свете, шрам у него над бровями был еле заметен, однако к концу лета он четче проявится на загорелой коже. Отец учил его косить,