Читать «Любовь в каждой строчке»

Посвящается Майклу Кроули и Майклу Китсону, в корне изменившим мою жизнь

Книга должна быть топором, способным разрубить замерзшее море внутри нас.

Франц Кафка[1]

Пометка на с. 585

Любая история любви – это страшная история

Письмо между с. 4 и 5

12 декабря 2012 года

Дорогой Генри!

Оставляю это письмо на той странице, где «Любовная песнь Дж. Альфреда Пруфрока», ведь ты любишь это стихотворение, а я люблю тебя. Знаю, ты сейчас с Эми, но, черт побери, Генри, она не любит тебя. Она любит себя, очень даже любит. А я люблю тебя. Люблю, что ты читаешь. Люблю твою любовь к старым книгам. Я люблю в тебе все и знаю тебя десять лет, а это много значит. Завтра я уезжаю. Позвони мне, пожалуйста, когда получишь это письмо, в любое время.

Рэйчел

В полночь под шум океана и дыхание брата я открываю глаза. Прошло десять месяцев с тех пор, как Кэл утонул, но сны все еще приходят ко мне. В них я смелая и непостоянная, как сам океан. Дышу под водой, глаза открыты – соль им нипочем. Вижу рыб, стайку герресов – они мельтешат подо мной серебристыми полумесяцами. Появляется Кэл, и мы вместе пытаемся угадать, как они называются. «Скумбрия», – говорит он. Слова вылетают пузырьками, и я их слышу. Но это не скумбрия, не лещ, и какой бы вариант мы ни называли – все не то. Они из чистого серебра. «Неизвестный вид», – решаем мы, глядя, как кольцо рыб смыкается и размыкается вокруг нас. Вода состоит из того же, что и грусть: соль, тепло и память.

Я просыпаюсь. В комнате – Кэл. В темноте его кожа молочно-белая, с нее каплями стекает вода. Это невозможно, но так явно пахнет солью и яблочной жвачкой. Так явно я вижу шрам на его правой ступне – давно заживший порез от стекла, которое валялось на пляже. Кэл говорит о рыбках: чистое серебро, неизвестный вид. Потом исчезает. Темноту в комнате прорезает лунный свет. На ощупь ловлю свой сон, но касаюсь ушей Лабрадора Вуфа – это собака Кэла. После похорон он ходит за мной по пятам, как тень. Обычно он спит у меня в ногах или у двери, но две последние ночи ложится возле собранных чемоданов. Я не могу взять его с собой. «Ты океанский пес, – провожу пальцем по его носу. – В городе с ума сойдешь».

После снов о Кэле мне уже не уснуть. Одеваюсь и вылезаю на улицу через окно. На небе – серп луны. Воздух горячий, как днем. Вчера я подстригла газон, теперь иду, и к ногам пристают теплые травинки. Мы с Вуфом быстро оказываемся на берегу. От нашего дома до океана идти всего ничего: дорога, полоска кустарника, потом дюны. Ночью в воде одни водоросли и вокруг витают запахи: соль, дерево, дымок от далекого костра. И еще воспоминания: летние купания и ночные прогулки, поиски ракушек, морских собачек и звезд.

Дальше, ближе к маяку, то место на пляже, где выбросился на берег клюворылый кит. Шестиметровый гигант, он лежал, уткнувшись мордой в песок, и смотрел одним глазом. Позже вокруг него собралась целая толпа: ученые – чтобы исследовать, а местные жители – просто поглазеть. Но сначала в утренней прохладе были только мама, Кэл и девятилетняя я. Из-за длинной морды кит казался мне наполовину морским жителем, наполовину птицей. Сразу захотелось изучить глубину, из которой он поднялся: что он там видел? Потом мы с Кэлом целый день листали мамины книги и сидели в интернете. «Клюворылый кит считается одним из наименее изученных морских животных, – записала я в дневнике. – Он обитает на очень большой глубине, где давление представляет угрозу для жизни человека».

Я не верю в привидения, в прошлую жизнь, в путешествия во времени – ни в какие необычные явления, о которых так любил читать Кэл, но, как только оказываюсь на пляже, всегда хочу вернуться туда – в День кита или в любой другой день до смерти Кэла. Теперь я бы его спасла.

Уже поздно, но кое-где еще виднеются гуляющие, так что я ухожу дальше – туда, где тише. Зарываюсь в дюны – песок доходит до самых бедер – и неотрывно смотрю на воду. Она прострелена луной, по поверхности растекается серебро. Я много раз пыталась не думать о том дне, когда Кэл утонул, но не получается. Я слышу слова брата. Шелест его шагов по песку. Вижу, как он ныряет: дуга, уходящая в океан.

Не знаю, сколько времени я здесь провела. Появляется мама – идет по дюнам, ноги увязают, садится рядом и прикуривает сигарету, прикрывая ладонью огонек. После смерти Кэла она снова стала курить.

В день похорон я услышала, как она разговаривает с отцом, стоя за церковью. «Не говори ничего Рэйч», – сказала мама. Минутой позже я стояла между ними, держа их за руки, и жалела, что Кэл не видит этого странного явления – курящих родителей. Папа – врач. Десять лет назад, когда они с мамой развелись, он начал работать в организации «Врачи без границ». Мама – учитель, преподает естественные науки в средней школе в Си-Ридж. Сколько себя помню, они всегда называли сигареты палочками смерти.

Некоторое время мы с мамой молчим и смотрим на воду. Я не знаю, как она теперь относится к океану. Она перестала купаться, но каждую ночь мы встречаемся на берегу. Мама научила нас с Кэлом плавать, объяснила, как загребать, отталкиваться и держаться на плаву, велела нам не бояться. «Только никогда не плавайте в одиночку», – сказала она, и мы не плавали, за исключением того раза.

– Так ты уже собрала вещи? – спрашивает мама, и я киваю.

Завтра я уезжаю из Си-Ридж в Грейстаун, район Мельбурна, где живет моя тетя Роуз. Я провалила экзамены за двенадцатый класс и не собиралась их сдавать в следующем году, так что Роуз, врач в больнице Сент-Алберт, нашла мне работу у них в кафетерии.

Мы с Кэлом выросли в Грейстауне, а в Си-Ридж переехали три года назад, когда мне было пятнадцать.

Нужно было помогать бабушке – мы не хотели, чтобы она продала дом и поселилась в пансионате для престарелых. С самого рождения мы проводили у нее все каникулы, так что Си-Ридж стал для нас вторым домом.

– Двенадцатый класс – еще не конец света, – произносит мама.

Может, и не конец, но до гибели Кэла моя жизнь шла своим чередом. Я получала пятерки, всем была довольна. В прошлом году, сидя на этом