Читать «Ужасы. Замкнутый круг»

Я сделаю это.

Да. Сделаю.

Я держу булавку в руке; сегодня вечером я собираюсь заглянуть во внутреннее солнце.

И тогда, когда я до краев буду полон ослепительным сиянием и жаром, когда мой мозг заполыхает таким пожарищем, что хоть звони во все колокола, я прихвачу в «Макдоналдс» на углу свой винчестер, и посмотрим, кто что кому скажет.

Вот, пожалуйста, разговариваешь сам с собой. Так здесь больше никого нету, с кем же мне разговаривать? Нет, нет, здесь моя подружка. Вот она, у меня в руке. Да ты знаешь. Булавка.

У меня есть остренькая подружка-невеличка. Ты только взгляни, как блестит это крохотное острие. Она — Булавка — завораживает. Она говорит: смотри на меня, смотри долго и внимательно и увидишь во мне свое будущее.

Очень острое будущее, и в нем — боль. Булавка лучше Бога, потому что Булавку я могу держать в руке. Бог где-то терзается и стонет в тишине… где-то там, наверху. Высоко-высоко за потолком. Черт, трещина, а я и не знал. Неудивительно, что этот паскудный потолок в этом месте протекает.

Ну, так. Джонни — нормальный парень. В смысле, стрелять в него я не стану. Он в порядке. Остальные… бац, бац, бац, ровно две секунды — и все в этой лавочке покойники. Мне не нравится, как они захлопывают рты, когда я прохожу мимо, точно у них есть секреты, которые мне знать не положено. Как будто у человека могут быть секреты, если он целый день возится с машинами, чинит тормозные колодки да клеит шины, и под ногти ему забивается такая грязюка, что не отмоешь. Хороши секреты! А вот Булавка… у Булавки секреты есть. Сегодня вечером я узнаю их и поделюсь своим знанием с людьми на углу, с теми, кто жрет гамбургеры в безопасном, надежном мире. Держу пари, там крыша не течет, будь она неладна, я заставлю ее потечь — всажу пулю навылет, вот так.

Я потею. Тут жарко. Подумаешь, новость — вечер-то летний.

Булавочка, ты такая хорошенькая, аж слеза прошибает.

По-моему, фокус в том, чтобы не моргать. Я слышал про таких, кому уже случалось делать это. Они видели внутреннее солнце и выходили сияющие, светозарные. Здесь у меня всегда темно. В этом городе всегда темно. По-моему, им требуется немного солнечного света, как думаешь?

Вообще-то, с кем это ты беседуешь? Я сам с собой. Вместе с Булавкой выходит четверо. Черт возьми, можно бы сыграть в бридж, если б была охота. Лукас любил играть в бридж; любил жульничать и по-всякому обзываться, да все равно что еще тут делать? О, эти белые-белые стены. По-моему, белый — цвет Сатаны, ведь у него нет лица. Я видел по телевизору проповедника-баптиста, и на нем была белая рубаха с закатанными рукавами. Он говорил: подходите поближе по проходу, ну давайте, давайте подходите, пока можно, и я покажу вам дверь в Царствие Небесное.

Это большая белая дверь, сказал он. Сказал и улыбнулся, да так улыбнулся… О, я-то знал, просто знал, что на самом деле он говорит, ты смотришь на меня, верно, Джои? На самом деле он говорил: Джои, ты же все знаешь о больших белых дверях, не так ли? Ты знаешь, что когда они с размаху захлопываются, слышно, как щелкает задвижка и бренчит в замке ключ, и ясно, что эта большая белая дверь уже не откроется, пока кто-нибудь не придет и не откроет ее. Когда она закрывалась, открывалась она всегда очень нескоро.

Я всегда хотел стать звездой. Как в кино или по телику, кем-нибудь важным, чтоб вокруг было полно народу, и все они кивали бы и говорили: да-да, как верно, вы очень разумно рассуждаете. Вид у них всегда такой, будто они знают, куда идут, а еще они вечно торопятся туда попасть. Ладно, я тоже знаю, куда сейчас пойду. Прямиком на угол, туда, где золотые арки. Выгляни из окошка, их видать. Вон машина к ним заворачивает. Субботний вечер, народу будет полно. Яблоку негде упасть. У моего винчестера семизарядный магазин. Рифленый черный орех. Атласная полировка. Резиновая накладочка на прикладе. Весит он семь фунтов — хороший вес. И запасные пули у меня тоже есть. Субботний вечер, полно народу. Вечер встреч, о да, я надеюсь, она там, эта девчонка, ну знаешь, та, что водит синий «камаро», у нее длинные светлые волосы и глаза как брильянты. Брильянты твердые, но всадишь в такой брюлик пулю — и он сразу мягчеет.

Не станем мы про нее думать, Булавочка, верно? Не-е! Ежели она там — это Судьба. Может, в нее я стрелять не стану, и она увидит, что я славный парень.

Держи Булавку близко. Ближе. Еще ближе. Против правого глаза. Я долго думал об этом. Решение далось нелегко. Левый или правый? Я правша, стало быть, логично использовать свой правый глаз. Я уже вижу, как солнце искрится и сверкает на кончике Булавки, точно обещание.

О, что я мог бы сделать, будь у меня автомат. Элиот Несс, «Неприкасаемые» — какая-нибудь штучка типа «томми».[1]

Я наверняка сумел бы отправить за ту большую белую дверь уйму народу, ведь верно? Понимаешь, занятно получается, то есть просто настоящая хохма, всем охота попасть в Царствие Небесное, но все боятся умереть. Вот что я собираюсь сказать, когда зажгутся прожектора и парень из новостей сунет мне под нос микрофон. Сперва надо побриться. И надеть галстук. Нет, в галстуке меня не узнают. Надо будет надеть свою серую форму, серый — вот цвет для мужчины. Серый телекамера хорошо берет.

Поговори со мной, Булавочка. Скажи, что больно не будет.

Ах ты, лживая сучонка.

Нужно попасть в центр. В то черное местечко. Она должна войти глубоко. По-настоящему глубоко, и тебе придется проталкивать ее все дальше, до тех пор, пока не увидишь внутреннее солнце. Знаешь, я готов спорить на что угодно, это место все равно мертвое. Уверен, в этой черной точке даже боли никакой