— Не-е, не летать тебе, хлопец, — предрекает инструктор, осматривая поломанный планер.
Полеты снятся мне по ночам. Во сне я летаю куда лучше. Даже без планера, просто расставив руки наподобие крыльев. Это очень тяжело. Вам приходилось летать во сне таким способом? Бывает так, что от усталости ноют руки, будто действительно им пришлось работать. Не знаю, как у других, но у меня еще ни один «полет» не оканчивался благополучно. Всякий раз я падал долго и мучительно. С замиранием сердца, со страхом, от которого бросает в пот. Неужели я трус? Нет! Я буду летать!..
Каждый день обучения в планерной школе приносит маленькие победы. Крылья планера будто срослись с моим телом. Мне кажется, что я их ощущаю. Планер уже послушен мне, я делаю весь допустимый на нем пилотаж. Даже не верится!
Теперь я часто вспоминаю нашу планерную школу и свои полеты на планерах, которые не оставлял в течение нескольких лет вплоть до самой войны. Какое это наслаждение подняться в воздух, отыскать восходящие потоки и парить на них подобно вольной птице! Даже полет на спортивном самолете не передает прелести всех ощущений полета на планере.
Но все это познается в сравнении. А тогда я мечтал пересесть на самолет.
После окончания планерной школы нас, недавних выпускников, зачисляют в аэроклуб на отделение пилотов.
Наконец сданы последние экзамены в школе, аттестат зрелости в кармане, приближаются к концу и занятия в аэроклубе. Полеты уже давно не снятся, сплю как убитый. Засыпаю, едва успев коснуться головой подушки, — так устаю за день. Это и не удивительно. Во время экзаменов в десятом классе никого из нас не освободили от занятий, от полетов. Единственное, что было сделано для нас, учащихся школ, это полеты в первую смену, чтобы можно было успеть в школу во вторую.
Но вот позади учеба. Приехала государственная комиссия. Начинаются экзамены в классах аэроклуба: конструкция самолета, двигателя, аэродинамика, аэронавигация, метеорология, конструкция приборов и после всего — проверка техники пилотирования. Кружится внизу земля, упругий воздух врывается в кабину, ласкает щеки, с шумом обтекает плотно застегнутый шлем. Самолет послушно выполняет фигуры: «штопор», «петлю», «переворот», «бочку», снова «штопор».
«Отлично!» — это заключение комиссии.
Один за другим получаем свидетельства об окончании аэроклуба и строим планы о дальнейшей судьбе. Но девчата уезжают в институты. Уже уехала моя одноклассница Галина Докутович, стройная как тростинка девчонка с живыми карими глазами, уехала и Полина Гельман[1] из соседней школы. Что ж, для девчат авиация — только спорт. Но вот уехал Борис Аронов, решил поступать в институт железнодорожного транспорта Миша Толкачев.
— А как же авиация, Миша?
Он только разводит руками:
— Понимаешь, дома скандал…
— Сдался?! Черт с тобой! Мы не сдадимся! Правда, Стась?
Но и Стась Станкевич, преданнейший друг последних школьных лет, опускает глаза:
— Я тоже подал заявление в институт. Отец…
Вот тебе и на! Нет, я не сдамся! Решено! Подаю заявление в военное училище. Буду летчиком-истребителем.
Отчим встречает мое заявление более чем холодно.
— Летчик-истребитель? — переспрашивает он, и густые брови удивленно двигаются вверх. — А твое обещание матери? Ведь это было ее последнее желание.
Выходит, забыл. Значит, не судьба мне стать летчиком. Вновь берусь за ненавистные учебники. Не спеша сдаю экзамены и втайне подумываю: а не провалить ли какой предмет? Нет, нельзя. Не смею. Ведь я дал обещание самому дорогому человеку. Была бы мама сейчас жива, наверно, поняла бы меня. А отчим? Я вспоминаю смешинки в его усталых глазах. Мне они нравятся, и я не хочу, чтобы они пропали. Отчим никогда не наказывал меня, даже если я заслуживал этого. Он не повышал голоса и не читал мне нравоучений. Просто глаза его делались строгими и немного печальными. От такого взгляда мне становилось не по себе. Нет, пусть смешинки всегда будут в его глазах.
Я поступил в медицинский. Буду врачом.
Изучаю латынь, анатомию, терапию, хирургию и вдруг по-настоящему увлекаюсь. Вступаю в студенческий научный кружок, дежурю в клинике. Как все это интересно! Про себя решаю: буду хирургом!
А свободное время по-прежнему отдаю лыжам, плаванию, акробатике и планеризму. Но теперь для меня это только любимый спорт…
После разговора в ЦК комсомола Белоруссии, где мне предложили подумать о поступлении в военное авиационное училище, я только обдумывал, как осторожней преподнести отчиму известие о принятом мной решении. Решение я принял сразу. Осталось через военкомат получить направление в училище. И больше ничто не задержит меня в Минске.
Последний раз прихожу в институт. Прощаюсь с товарищами, с преподавателями. Никто из нас не предполагает, что это расставание на многие годы, навсегда. Не все смогут окончить институт, не все станут врачами. Одни будут сражаться вскоре в партизанских отрядах, другие будут эвакуированы в тыл, кого-то призовут в действующую армию, и лишь немногим удастся закончить институт в тыловых городах. И не все придут в минский институт в победном 1945 году. В моей памяти они все останутся юными, такими, какими я их запомнил: Вася Ревенков, Миша Мазо, Ваня Гриб, Нина Плевако, Маша Крупень, Тома Золатаренко — друзья студенческих лет…
Харьковское военное училище вспоминается длинными коридорами учебных корпусов, портретами бывших выпускников — героев Халхин-Гола. Занятия шли по двенадцать часов в сутки, не считая обязательных часов самоподготовки.
— Подъем! Становись! Направо равняйсь! Смирно!
Входит взволнованный командир учебной эскадрильи майор Скорин.
— Товарищи, — обращается он к нам каким-то хриплым голосом. — Сегодня утром фашистская Германия вероломно напала на нашу Родину…
Это война. Училище эвакуируется в тыл.
Летаем. Бомбим мишени учебными бомбами. Стреляем из фотокинопулемета. Учебные самолеты, учебные полеты, учебные цели на учебных полигонах. А на западе не прекращаются бои. Фашистские армии уже рвутся к Москве.
Мы сдаем экзамены. Билеты с вопросами, шпаргалки… А за окнами громыхают эшелоны: теплушки спешат на запад, на восток идут поезда с ранеными…
Еще училище вспоминается образом старшего лейтенанта