Читать «Восьмое Небо»

«Никогда не удите подлещика на холодных порывистых ветрах, особенно тех, что устремлены снизу вверх. Будучи  рыбой норовистой и капризной, он обыкновенно  предпочитает течения плавные и умеренные, охотно  устраиваясь на отдых в негустых перистых облаках на  высоте от трех до семи тысяч футов»

«Путеводитель каледонийского рыбака»

Пираты появились так внезапно, что сперва этого никто не заметил.

«Саратога» неспешно двигалась в потоках северного ветра, переваливаясь с одного борта на другой. Ее форштевень раздвигал пушистые громады облаков так медленно и неохотно, точно те состояли из густой жесткой шерсти, а не из невесомой капели. Деревянные части громко скрипели, а палуба даже при незначительном боковом порыве ходила ходуном, норовя опрокинуть с ног зазевавшегося небохода.

Были и другие знаки, выдававшие почтенный возраст корабля, те знаки, что мгновенно выделит взгляд опытного небохода, как взгляд врача находит симптомы болезни, медленно и неуклонно разрушающей когда-то крепкий организм.

Такелаж, много лет не знавший замены, нес многочисленные следы сращивания. Дубовые доски палубы конопатили так давно, что между ними образовались зазоры, достаточно широкие, чтоб сквозь них могла провалиться толстая медная монета. И запах. Старые корабли распространяют особенный запах, как старые деревья. Кислый запах тлена и медленного разложения.

«Саратога» была отнюдь не стара для кораблей ее класса, но ее убивал не возраст, а нечто другое. В молодости она много лет проработала на почтовых линиях Готланда между Виддером и Кормораном, на одной из самых протяженных веток Тройственной Унии, доставляя пассажиров и корреспонденцию на самые отдаленные острова конфедерации. Ее мощный киль с равной легкостью вспарывал сухие течения южных сирокко и бурные реки высотных пассатов севера.

Век корабля скоротечен. Новый хозяин, выкупив потрепанную всеми ветрами мира «Саратогу», переоборудовал ее под свои цели, превратив из стремительного шлюпа в громоздкую грузовую шхуну. Корпус пришлось кроить по-живому, но, даже обзаведясь дополнительной мачтой с соответствующим парусным вооружением, «Саратога» не вернула себе той стремительности, что позволяла ей в молодости подниматься в небо, как хищной рыбе, а увеличенные трюмы сделали ее неуклюжей, медлительной и грузной. Ковыляя меж пушистых глыб облаков, она то и дело дергала носом, плохо слушаясь руля, а дрожь палубы говорила о том, что корпус испытывает сильнейшее давление воздушных масс и только остаточный запас прочности старых шпангоутов[1] позволяет ему не развалиться прямо в полете.

Тренчу было жаль корабля, но ничем ему помочь он не мог, как не мог помочь и самому себе. Целыми днями он слушал жалобные деревянные стоны  «Саратоги» и разглядывал небо. Он был бы рад найти себе более увлекательное занятие, но ничего иного на борту корабля ему не оставалось. Да и попробуй чем-то заняться, когда руки стиснуты тяжелыми, ломящими суставы, кандалами. Оставалось только слушать скрипучие жалобы старой «Саратоги» и разглядывать облака. Как ни странно, со временем это бессмысленное занятие его даже увлекло.

Дома он часто видел облака, но там он всегда смотрел на них снизу. Облака над родным островом казались ему одинаковыми, как сгустки жира в наваристой густой похлебке. Только на семнадцатом году жизни, поднявшись настолько высоко, что почти с ними сравнялся, он обнаружил, что облаков существует великое множество, и все не похожи друг на друга.

Были те, что тянулись изломанными линиями, как контуры совершенно нечеловеческих, возведенных с нарушением всех правил геометрии, строений. Такие матросы называли «вязанками». Были слоистые, перетекающие друг в друга, те именовались «слюднем» и Тренч находил, что они похожи на пласты тонкого льда, уложенные друг на друга. Кучевые же облака, мимо которых чаще всего шла тихоходная «Саратога», казались ему похожими на огромные взбитые подушки.  Может, просто потому, что последнюю неделю спать ему приходилось на жестких досках палубы в закутке на юте между канатных бухт, так что по утрам намятые бока неумолимо напоминали ему о себе. Здорово было бы иметь здесь подушку… Сгодился бы даже мешок из-под бобов, набитый каким-нибудь тряпьем. Но Тренч даже не заикался об этом, хорошо зная, что всякая его просьба, даже высказанная с предельной почтительностью, вызовет лишь гнев капитана Джазбера, яростный и выматывающий, как ледяной западный шквал.

Поэтому на ночь он кутался в свой брезентовый и немилосердно потрепанный плащ, укладывая под голову плотно набитую котомку. Даже на относительно небольшой высоте, которую корабелный альтиметр оценивал в шесть тысяч футов[2], ночи стояли удивительно холодные и влажные, так что рассвет Тренч обыкновенно встречал посеревшим и едва шевелящимся. Такой сон не освежал, не придавал сил, напротив, высасывал небогатый их запас. К рассвету на палубе выпадала ледяная роса, от которой брезентовый плащ оказался неважной защитой. Кроме того, иногда его будили корабельные пескари, мелкие ночные разбойники, шныряющие по всему кораблю в поисках крошек от галет и сырных корок.

Но с рассветом мучения Тренча не заканчивались, лишь начинались.

Офицеры обыкновенно завтракали в кают-компании, запивая разбавленным вином салат с тунцом и селедочный форшмак. Матросы подкрепляли свои силы завтраком из солонины и каши, может и не очень сытным, но, по крайней мере, горячим. Тренчу не доставалось и этого. На весь день он получал неровно обломанный кусок соленой рыбы, настолько жесткий, что сгодился бы для укрепления корабельных флоров[3] и напоминающий на ощупь неошкуренную доску. В придачу к рыбе полагалась кружка воды, затхлой и оставлявшей на языке гнилостный привкус. Тренч пил ее с отвращением, надеясь на то, что от этой воды его кишки не вывернет наизнанку. Металлические бочки были слишком дороги для судовладельцев «Саратоги», а в старых деревянных вода превращалась в затхлую жижу всего за несколько недель, несмотря на щедрые порции лимонного сока и проконопаченные швы.

Покончив с завтраком, матросы, подгоняемые окриками боцманов, принимались за ежедневную работу, которая выглядела такой же бесконечной, как воздушный океан. Они карабкались по вантам на головокружительную высоту, ставили лиселя[4], драили палубу от налипшего за ночь планктона, чинили нехитрое корабельное имущество, играли украдкой в кости, работали с альтиметром и навигационными приборами, выгоняли из трюмов обжившуюся там рыбу, сушили парусину, вязали узлы, непрерывно что-то сшивали, сращивали, складывали… Смотреть на их ежедневную работу Тренчу быстро надоедало. Кое-как проглотив рыбу и не испытывая от этого даже тени сытости, лишь бесконечную усталость, он устраивался на канатных бухтах, твердых, как железо, и глядел на проплывающие мимо облака.

Иногда в облаках скользили живые рыбешки, обжигая глаз веселым мерцанием солнечных отблесков по чешуе – проворные веселые сардинки, резвящиеся в потоках ветра, равнодушные ко всему на свете тунцы, похожие в своей серой шкуре на скучных писцов с островной канцелярии, бестолковые яркие анчоусы…