Читать «Чуров и Чурбанов»

Февральским тёплым днём ученик Иван Чуров шёл по улице – сляк-сляк, сляк-сляк. Был он рыхловат, тяжеловат, одет бедно. Сердце его колотилось как бешеное. Тротуары тонули в сыром снегу, на дороге разлились моря, в которых отражалось высокое светло-серое небо.

Скользя на ступеньках, Чуров спустился по лесенке в подвальчик канцелярского магазина. Ноги разъехались, и чтоб не упасть, пришлось Чурову ухватиться за ручку двери, распахнуть её и стремительно ввалиться внутрь. У дверей стоял баллон с гелием для шариков. Чуров с разлёту так наподдал ему дверью, что баллон загудел.

– Потише! – сказала продавщица.

– Ой, простите, – извинился Чуров.

В магазине было тепло, и Чуров мгновенно вспотел. Он стянул шапку, но это не помогло. Сломанную молнию на куртке мать застегнула и зашила, так что снять куртку Чуров мог бы только через голову. От тяжёлого рюкзака ломило плечи. Молния на сапогах давно разошлась, её зашить было невозможно, поэтому ноги у Чурова всегда были мокрые.

Чуров сделал несколько нерешительных шагов к витрине. Пахло карандашами. Чуров любил этот запах. По вискам потекли капли пота.

– Не опирайся на стекло, – сказала продавщица.

Чуров прокашлялся.

– Вы чёрную краску по отдельности не продаёте? Без всех других цветов?

– Нет.

– А чёрную бумагу из пачки? Только чёрную, отдельными листками?

– Нет.

– А это у вас есть, – соображал Чуров, – ну, такое, через что срисовывают?

– Копирка? Нет. А что тебе нужно, для чего?

– Мне нужно что-то чёрное, – сказал Чуров. – Мне нужно сделать чёрную бумагу. Только чёрную, другие цвета не нужны.

Чуров так и сказал – «мне нужно». Прозвучало хорошо. Не «я хочу», не «я собираюсь», а вот так: «мне нужно». Меня влечёт неведомая сила.

– Тушь возьми, – предложила продавщица. – Она дешёвая и чёрная, – и потрясла булькающим пузырьком.

Чуров обрадовался.

– Очень чёрная? Совсем?

– Да.

– М-м! – сказал Чуров.

Это был фирменный звук Чурова – тонкое не то поскрипывание, не то мычание сквозь сомкнутые пухлые губы. Такого высокого, тихого звука и не ждёшь от него, а между тем не было ничего характернее; все, кто знал Чурова, знали и его «м-м!». Это «м-м!» звучало и в момент догадки, совпадения, найденной истины; и в моменты разочарования, разоблачения; «м-м!» могло быть саркастическим, уважительным, каким угодно, сразу всяким, – и при этом бывало всегда абсолютно одинаковым. Все оттенки смешивались в этом звуке, все интонации можно было услышать одновременно.

Тушь стоила даже дешевле маленькой лапши, которую Чуров грыз всухомятку по дороге из школы вместо обеда. И она была гораздо чернее чёрной краски. Тушь была такая чёрная, что просто выжигала свет на своём пути. После применения туши бумага должна была стать адски антибелой. Чуров положил тушь в карман и двинулся к выходу. Его кольнуло где-то внутри, но он даже не понял – страх это в сердце или жгучая капля пота на груди. Чуров распахнул дверь и, скользя, вышел в подмёрзшую слякоть.

Тут же он попал в неожиданный хоровод карнавала. То ли кришнаиты, то ли митинг, то ли Масленица или иное шествие – бубны, райские птицы и ленты на шестах, яркие шапки, дудки, расшитые золотом штаны и плащи, ало-фиолетовые платья, кружева, топот и выкрики. Чурова затолкало, повлекло. Поневоле ему пришлось попадать в ритм, он сунул руки в карманы и солидно заприплясывал. Веселящийся народец был весь одет по-весеннему – ни курток, ни шапок, тельняшки да майки.

Сверху послышался грохот. Чуров отпрыгнул, врезался в девицу с розовыми волосами, поскользнулся, оба схватились друг за друга. Кусок льда раскололся о тротуар там, где только что прошёл Чуров.

– Ебанись! – весело прокричала девица сквозь шум проспекта.

Чуров отряхнулся и пошёл дальше своей дорогой, и тут снова его кольнул страх. Он ощупал тушь в кармане и представил, какая она чёрная. Нет, решиться на такое – не для чуровской храбрости. Но и не решиться он не мог.

Так он и думал надвое, и не думал всю дорогу, мимо всех водосточных труб, из которых по сосулькам лила нескончаемая вода, думал, поскальзываясь в лужах, серый, сырой, мокрый и взъерошенный Чуров. Так думал он и продолжал так же думать, восходя к себе на седьмой этаж, крутя ключ в раскорябанной дырке, шлёпая по коридору коммуналки, стягивая ботинки, сваливая на сторону рюкзак, стаскивая куртку через голову. Думал, входя в комнату, мимо лежачей бабушки, не здороваясь, всё равно ничего не понимает, – садясь за стол, а в телевизоре между тем пели:

– Два мини-бургера с картошкой! Попробуй в KFC! Ты голоден немножко! Зайди перекуси! Два минибургера с картошкой, обеда нет вкусней! В KFC перекуси за шестьдесят рублей!

Чуров поставил пузырёк с тушью на стол и потянул носом воздух. Бабушке следовало поменять подгузник.

Никаких памперсов ещё не было. Можно было их, конечно, достать где-либо за границей. Но мама Чурова не могла бы их достать. А бабушка Чурова уже начала писаться и какаться. И это доставляло маме Чурова массу хлопот.

И вот Чуров придумал сам, сам же и сделал, сшил на машинке двадцать пять удобных многоразовых непромокаемых памперсов в девчонском кабинете труда. Для этого он пользовался брезентовыми мешками и многослойным материалом собственного изготовления, который испытал на себе.

Это было первое самостоятельное деяние Чурова. До этого он только слушался старших.

Возможно, ему хотелось что-то сделать для бабки, хоть он и клял её про себя распоследними словами. Бабке давали «голопердин» (как называл его про себя Чуров, а на самом деле он назывался «галоперидол»). Чурову не было жалко бабушку, а вот маму – очень, так жалко, что он иногда плакал по ночам. Ну как плакал – всё ж в одной комнате – слёзы медленно выдавливались и текли, минуя предгорья чуровских щек, прямо в уши, откуда Чуров их с трудом выковыривал своими короткими белыми мизинцами.

Иногда утром Чурову казалось, что бабка наконец отошла, но, увы, она продолжалась. Когда ж ты отмучаешься, сука падла, – думал Чуров сугубо про себя, ему было стыдно за такие формулировки, но маму жальче. – У мамы нет жизни, зачем ты это делаешь, я так люблю маму, – молча как бы говорил Чуров бабке, выговаривал ей с негодованием, а бабка как бы молча отвечала ему – ну что поделаешь, Ванечка, никак Бог не приберёт, самой тошно уже.

Воняла не только бабка. Чуров тоже начал вонять, пахучий подросток Чуров, его носки и он сам, вечно потный, едкий, рыхловатый, специфический. Пованивали кеды, рюкзак, физкультурная форма. Сколько ни мойся, сколько ни распахивай окно комнаты в дикий космос. Там виднелись ржавые крыши, верхушки ржавых тополей, зимние подмороженные синеватые стрехи и ржавые розочки-улитки водосточных труб. – Бабуля, – кряхтел Чуров, поворачивая старуху на бок. – Ну что такое, помогай давай.

Телевизор показал солнечные башни и арки города Санта-Барбара. Чуров сел за