Читать «Пожать руку Богу (сборник)»

Если ангельское небесное воинство будет организовано по принципу мафии, не останется причин, по которым добро не сможет восторжествовать над злом, ибо победа есть вопрос организации[1].

И пьянчужки в парке,И лорды, и кухарки,Джефферсоновский шоферИ китайский зубодер,Дети, женщины, мужчины –Винтики одной машины.Все живем мы на Земле,Варимся в одном котле.Хорошо, хорошо,Это очень хорошо!Боконон[2]

В семье я был младшим ребенком и, как и полагается самому младшему члену любой семьи, порядочным шутником, так как шутка – это единственный способ вклиниться в разговоры взрослых. Сестра была старше меня на пять лет, брат – на девять, а оба родителя страсть как любили поболтать. Так что в детстве, когда семейство собиралось за обеденным столом, мне оставалось лишь смотреть на них скучающим взглядом. Все они почему-то отказывались слушать мою наивную болтовню о том, что приключилось со мной за день. Им хотелось поговорить о действительно важных и серьезных вещах, происходящих в школе, колледже или на работе. Хоть как-то поучаствовать в их разговоре я мог, лишь ляпнув что-нибудь смешное. Думаю, что в самый первый раз это получилось у меня чисто случайно – я просто выдал какой-то каламбур или что-то в этом роде, и беседа тут же прервалась. Затем, исследуя этот вопрос, я пришел к выводу, что при помощи шутки можно влезть в любой взрослый разговор.

Рос я в то время, когда комический жанр в этой стране был на высоте: в эпоху Великой депрессии. На радио выступали совершенно неподражаемые комики. И не то чтобы намеренно, но я у них учился. Всю свою юность каждый вечер я как минимум час просиживал, слушая их миниатюры и юмористические рассказы, и очень заинтересовался тем, что же такое шутка и как она работает.

Когда я шучу, я стараюсь делать это так, чтобы никого не оскорбить. Не думаю, что среди всего, что я когда-либо сказал в шутку, хоть что-то было сказано в непростительно грубой форме. Не думаю также, что своими шутками я кого-то поставил в неловкое или затруднительное положение. Единственным средством шоковой терапии, которым я время от времени пользуюсь, являются непристойные слова. Над многими вещами вообще не стоит смеяться. Не могу даже представить себе юмористическое или сатирическое произведение, например, об Аушвице. Я также не вижу ничего смешного в смерти Джона Ф. Кеннеди или Мартина Лютера Кинга. В противном случае просто не осталось бы таких вещей, о которых мне не хотелось бы думать потому, что я ничего не могу с ними поделать. Стихийные бедствия и природные катаклизмы в высшей степени занимательны, как продемонстрировал Вальтер. И знаете, землетрясение в Лиссабоне было просто оборжаться какое смешное.

Своими глазами я видел разрушение города Дрездена. Я видел его до того и после, выбравшись из подвала после очередного авианалета. Единственной реакцией на увиденное мной был смех. Одному Богу известно почему. По всей видимости, душе просто нужна была разрядка.

Что угодно может стать поводом для смеха, и я полагаю, даже жертвы Аушвица могли смеяться жутким смехом.

Юмор – это почти физиологическая реакция на страх. Фрейд говорил, что юмор – ответная реакция на фрустрацию. Одна из нескольких возможных. Когда собака, говорил он, не может выйти за ворота, она будет скрестись, или начнет рыть подкоп, или совершать «бессмысленные» действия, например рычать и лаять, или что угодно еще, чтобы как-то справиться с фрустрацией, удивлением или страхом.

Значительная часть смеха вызвана страхом. Много лет назад мне довелось работать над юмористическим сериалом на телевидении. И нам было необходимо найти связующее звено, основную тему, красной нитью проходящую через все серии. Ею стала тема смерти. Смерть упоминалась в каждой серии и была тем ингредиентом, который делал смех глубже. А наши зрители даже не подозревали, каким образом мы заставляли их умирать со смеху.

Это поверхностный уровень смеха. Боб Хоуп, например, по сути, не был юмористом.

Он был комиком, отпускавшим весьма плоские шутки, и никогда не касался вопросов, действительно волновавших умы людей. Зато, слушая Лореля и Харди, я мог запросто надорвать себе живот. Непостижимым образом в том, о чем они говорили, прослеживалась ужасная трагедия. Эти двое – слишком хороши, чтобы выжить в этом мире, поэтому они находятся в постоянной опасности. Убить их проще простого.

Даже самые простые шутки базируются на еле заметных приступах страха, как, например, вопрос: «Что это еще за белая субстанция в птичьих испражнениях?» Так называемые школьные ботаники моментально впадают от таких вопросов в ступор. Они боятся ляпнуть какую-нибудь глупость. Но как только «ботаник» слышит ответ: «Белая субстанция в птичьих испражнениях – это тоже птичьи испражнения», – он или она разражается смехом, который рассеивает страх. Оказывается, это не было проверкой его или ее интеллекта.

«Почему пожарные носят красные подтяжки?» Или: «Почему Джорджа Вашингтона похоронили на склоне холма?» И так далее, и так далее.

Несомненно, существует и такое явление, как шутки, над которыми не хочется смеяться, или юмор повешенных, как называл их Фрейд. В жизни бывают ситуации столь безнадежные, что облегчение кажется чем-то невероятным.

Когда во время бомбежки в Дрездене мы сидели в подвале, служившем нам бомбоубежищем, обхватив руками головы на тот случай, если потолок начнет обваливаться, один из солдат вдруг произнес, словно был не солдатом, а герцогиней из дворца: «Интересно, каково сейчас приходится простым людям?» Никто не засмеялся, но все были рады, что он это сказал. По крайней мере мы всё еще были живы, и он это подтвердил!

Хотелось мне во всеКакой-то смысл вложить,Чтоб нам не ведать страхаИ тихо-мирно жить,И я придумал ложь –Лучше не найдешь! –Что этот грустный край –Сущий рай![3]

Знаете ли вы, кого называют тупой мордой? Во времена, когда я учился в Шотриджской средней школе в Индианаполисе, а было это шестьдесят пять лет назад, хамской мордой называли того, кто прикреплял к заднице вставную челюсть и откусывал кнопки от кожаной обивки на задних сиденьях такси. (А нюхачами называли парней, которые обнюхивали сиденья девичьих велосипедов.)

Лично я назвал бы тупицей любого, кто не читал таких