Читать «Адмирал Ушаков»

Федя Ушаков торопился домой – надо было готовиться к выпускным экзаменам. Он шел вдоль Невы. Река только неделю тому назад вскрылась, но на ней уже было оживленно: вверх и вниз сновали челноки и шлюпки, бегали, пеня воду, узконосые рябики.

Против коллежских апартаментов бабы весело колотили вальками. Босоногие ребятишки полоскались в холодной воде.

Вечер был теплый.

Голубоватое небо с каждым часом становилось все светлее и светлее. Там, у горизонта, оно казалось уже совершенно прозрачным, изумрудно-желтым. Чувствовалось, что едва закатится солнце, как тотчас же на город прольются светлые сумерки белой северной ночи.

Ушаков миновал сухопутный кадетский корпус. Окна в меншиковском доме были раскрыты настежь. В них мелькали голубые, кофейные, серые кафтаны, доносились голоса: сухопутные тоже готовились к экзаменам.

За корпусом по берегу тянулись поленницы дров, раскинулся склад разных материалов: лежали груды камня, брёвна, доски, дранка. К берегу пришвартовалась высокая баржа, груженная древесным углем.

Подходя к морскому корпусу, Ушаков издалека увидал на своей пристани (которая была сделана в виде гавани, скобою) и возле нее знакомые зеленые сюртуки. Весною, в ясную погоду, набережная и пристань были излюбленным местом кадетских сборищ.

Из тесных, сырых, опостылевших за зиму классов и каморок высыпало на бережок все свободное от нарядов народонаселение корпуса. Сюда собирались поговорить, посмеяться, узнать последние корпусные новости. Здесь, не таясь, курили, играли в зернь[1], устраивали борьбу. Иные даже приходили сюда с учебниками, надеясь позаниматься на свежем воздухе, но это редко удавалось: обстановка мало располагала к наукам.

Высоко поднятая бревенчатая пристань называлась в корпусе «опердеком»[2]. На этом опердеке, по неписаным гардемаринским законам, разрешалось сидеть только гардемаринам. Кадеты всех классов безжалостно изгонялись вниз, на прибрежный песок и камни, на «гондек»[3]. Исключение делалось лишь для тех, кого приводил с собою на пристань гардемарин.

Проходя мимо, Ушаков решил завернуть на минуту сюда, посмотреть, чем занимаются его товарищи.

Возле пристани, на берегу, на гондеке толпились кадеты. Стоял дым коромыслом: тут курили, о чем-то горячо спорили, играли в свайку. Чуть в стороне несколько завзятых рыболовов, примостившись на камнях, удили рыбу. Группа кадет младшего, 3-го класса обступила вихрастого гардемарина Алешку Тверитинова, любившего возиться с малышами. Алешка заказывал, а третьеклассники вязали морские узлы. Они наперебой друг перед дружкой старались поскорее завязать узел и заслужить одобрение гардемарина. А тот важно курил, сплевывая по-боцмански, снисходительно осматривал их работу и с улыбочкой щелкал по затылкам отстающих, неопытных такелажников.

Весь опердек, всю бревенчатую пристань, безраздельно занимали господа гардемарины. Кто, свесив ноги вниз с пристани, сидел и курил, кто, подостлав сюртук и оставшись в одном каламянковом камзоле, лежал, глядя на Неву. Строили планы на будущее, рассказывали разные истории. В дальнем углу пристани группа гардемарин сообща повторяла фортификацию, которую учили не по учебнику, а по запискам. Один читал вслух по толстой тетради, а остальные слушали.

В центре расположилась самая шумная компания. Среди других товарищей Федя Ушаков увидел и своего сожителя по комнате, черноглазого, курчавого Гаврюшу Голенкина.

Голенкин всегда учился прилежно, но в прошлую осень вдруг втюрился в какую-то девчонку и теперь знал одно: чистить сюртук да, как трунил над ним степенный Федя Ушаков, тировать[4] свои волосы.

Всех на пристани, видимо, потешал пучеглазый Нерон Веленбаков.

Нерон был не лишенный способностей, смышленый парень, но его губило пристрастие к полпиву. Он предпочитал посидеть в кабачке с корпусным боцманом Лукичом, обучавшим кадет такелажному делу, чем корпеть над какой-либо сферикой.

На этот раз, к удивлению Ушакова, в руках у Нерона Веленбакова была книга. Наморщив лоб, Нерон перелистывал ее. Перед ним, в позе ученика, вызванного учителем к ответу, стоял гардемарин Антоша Селёвин.

Это был маленький угреватый паренек. За его невзрачность товарищи называли Селёвина «Се-не-лёвин», потому что в его внешности действительно было мало львиного.

– Вот те на – Нерон взялся за учебу! – сказал Ушаков, подходя к товарищам.

– Он экзаменует Селёвина, – объяснил быстрый Голенкин.

– Что у тебя – Курганов? – наклонился к Веленбакову Ушаков.

– Нет, Ла-Кроц.

– «Универсальная история», – ответило за Нерона несколько голосов.

– А какой же вопрос он задает?

– Разве не знаешь Нерона? – улыбнулся Селёвин. – Он выискивает, где про беспутства говорится…

Веленбаков сосредоточенно листал книгу.

– А ну-ка триста восьмой вопрос, – вскинул он глазами на Селёвина и прочел: – «Каких качеств была Иулиа, дочь Августова?»

Все засмеялись.

– Вот видишь, что интересно Нерону, – сказал Антоша и без запинки ответил: – «Она была такого развращенного нрава, что отец ее, Август, принужден был сослать ее на остров Пандатарию».

Веленбаков, проверявший ответ по книге, восхищенно сказал:

– Верно! Слово в слово! А ну еще один!

Он провел пальцем по строчкам:

– Какой смертию умер Клавдий?

– Ну, это знают все, – вмешался Голенкин. – Жена отравила его грибами!

– Гляди, Нерон, как пойдешь с Лукичом на Десятую линию в кабак, не закусывай мочеными груздочками! – смеялись товарищи.

– Нерон, а ты помнишь, что о твоем тезке у Ла-Кроца сказано? – спросил Селевин.

– Нет. А что?

– Нерон был самый негодный из римских цезарей.

– И зачем тебе отец такое имя нарек? – потешались гардемарины.

– Так то ж цезарь, а я ведь всего лишь капрал, – отшучивался Веленбаков. – Федя, а ты знаешь, – обернулся он к Ушакову, – как твой Гаврюша сегодня ловко письмецо своей милой переслал? Сказывал он тебе?

– Нет, ничего…

– Неужто не говорил? – с деланным удивлением переспросил Веленбаков. – Ему за гардемаринство дают в месяц полтину, как сказано: «для лучшего в трудной морской службе куража и дабы в обучении ревностнее простирался», а Гаврюша потратил ее на шелковую ленту. Обмотал лентой письмецо и передал милой: мол, сделайте мне бант на шляпу! Вот каков!

Все гардемарины и сам черноглазый Голенкин смеялись.

– Молодец, хитер! Своего добьется! – чуть улыбнулся Ушаков.

– Федюше так не придется делать, – постарался перевести разговор зардевшийся Голенкин.

– Верно, он у нас красивый, черт! – поддержал Веленбаков, глядя снизу вверх на Ушакова.

– А когда еще мичманский мундир наденет, тогда всем девкам пропасть! – шутили гардемарины, зная, что Федя Ушаков скромен и застенчив.

– Да ну вас! – сконфузился Ушаков и круто повернулся.

– Постой, схимник, куда же ты? Посиди с нами! – задержал его Гагарин.

– Некогда: надо идти повторять навигацию.

– Зачем тебе повторять? Ты же смеешься над линейной тактикой!

– Смеюсь и буду смеяться, а знать надо! – освободился от Гагарина Ушаков.

– Федя, уже поздно: вечер на дворе! – кричали ему.

– Ушакова не переделаешь: как сказал, так и будет! – услышал он последние слова Голенкина.

Ушаков направлялся к корпусу.

Он прошел мимо главного здания. Из окон второго этажа, где помещались классы, выглядывали гардемарины, готовившиеся к экзаменам. Вон на подоконнике сидит с тетрадью и карандашом в руке первый ученик, Федюша Калугин. У другого окна, заткнув пальцами уши, склонился над книгой рыжеволосый Федя Путятин. Так смешно получилось – в первой четверке выпускников три Федора: Калугин, Путятин, Ушаков.

Возле входной двери корпуса на притине[5] скучает часовой, солдат морского полка.

Триста шестьдесят воспитанников морского кадетского