Читать «Я отворил пред тобою дверь…»

«Знаю твои дела; вот, Я отворил пред тобою дверь. и никто не может затворить ее; ты не много. имеешь силы, и сохранил слово мое, и не отрекся. имени Моего».

Откровение Святого Иона Богослова.

Я умерла на рассвете. Солнце еще не взошло, но уже поблекла ночная тьма, небо стало густо синим и ясно различим был крохотный прямоугольник узкого окошка — бойницы, рассеченный черными прутьями решетки.

Стен не было видно, но покрытые отвратительной слизью, они дышали на меня могильным холодом Пол же моей последней земной обители, грязный зловонный покрытый, как коростой, запекшейся кровью прежних обитателей камеры, остатками их испражнений, разлагающимися тушками сдохших или убитых узниками крыс — пол, на который не бросили даже пучка соломы, — был ледяным как могильные плиты в мрачном подземелье фамильного склепа.

Впрочем, холода теперь я не чувствовала, как не чувствовала саднящей боли свежих кровавых рубцов на спине — следов хлыста, нестерпимого пекла ожогов на груди — раскаленные прутья, которыми палачи мои пытались вырвать у меня признание, прожгли тело почти до костей И это отдохновение от адской телесной боли было первой благостью за долгие месяцы моего заточения.

Душа же моя не обрела покоя и зрелище собственного изуродованного тела беспомощно распростертого на зловонном полу было ее, истерзанной души моей, выразить которую я не могла теперь даже стоном, ибо стала безгласной.

Солнце между тем всходило, узкий прямоугольник окна из синего стал розово-голубым, и лишь только, дрогнув последний раз, рассеялась мгла и тускло блеснула холодной слизью одна из мрачных стен моей темницы, та, на которую упали первые лучи света, в гулкой тишине лязгнул замок, ржаво скрипнула дверь — и они вошли.

Стражник с тяжелой связкой ключей, тюремный священник-монах в черной сутане и третий, скрывающий свое лицо в складках низко опущенного капюшона.

Впрочем его предосторожность была излишней — истерзанная и почти безумная женщина, распростертая на полу врятли нашла бы в себе силы разглядывать своих мучителей, а я, нынешняя, узнала бы его из тысячи и в кромешной мгле.

Некоторое время они стояли, вглядываясь в полумрак, а потом, разглядев мое тело на полу, священник приблизился к нему и, осенив крестным знамением, начал читать молитву старческим надтреснутым голосом Закончив, он окликнул меня по имени и не услышав ответа, позвал снова и снова. Затем подал знак охраннику Тот, склонившись над телом тяжелой грязной рукой простолюдина грубо схватил его обнаженное за плечо и отпрянул, призывая Создателя..

— Умерла? — спросил священник своим тусклым голосом и торопливо перекрестился.

— Нет! — зарычал третий, зарычал тихо и страшно, так зверь, притаившийся в пещере рычит, не в силах сдержать ярости и гнева И вздрогнул стражник, тихо звякнули ключи в его грубых руках, и сбился монах, читающий молитву.

— Нет, — повторил третий и, отбросив капюшон, оттолкнул священника и склонился над телом Своими длинными тонкими пальцами, унизанными драгоценными перстнями, он впился в обнаженные плечи жертвы и, приподняв, потащил бездыханное тело поближе к свету. Голова женщины запрокинулась, длинные спутанные пряди волос потекли по полу и он едва не запутался в них своими неожиданно маленькими ногами, затянутыми в мягкую кожу сапог.

Сомнений не было — он разжал пальцы и тело мягко упало на пол, уже не чувствуя боли.

— Нет, — в третий раз повторил он, ни к кому не обращаясь — Она не может умереть так Ее сожгут сегодня на площади возле собора Живую или мертвую, ее сожгут сегодня.

— Это не возможно, ваша светлость, — своим бесцветным голосом вдруг возразил священник, — законы святой инквизиции повелевают…

— Молчи, монах, — грубо оборвал его третий, — здесь действуют только мои законы Ее сожгут сегодня на площади возле собора Это говорю я, великий герцог.

Ночь шла на убыль Треугольник окна на черной стене обозначился густо — синим цветом, который едва ли не с каждой минутой становился все светлее, словно наполняясь светом наступающего дня. В первые дни своего несчастья, когда бессонница набросила на меня свой душный старческий полог, подбитый тоской и безысходностью, я пыталась бороться с ней, глотая таблетки, принимая теплые ванны с травами и теплое молоко с медом, считая трехсот слонов и читая первую главу «Евгения Онегина» наизусть — все было напрасно Ночи тянулись пустые и страшные, наполненные воспоминаниями о коротком счастье и бесконечном потом кошмаре его утраты Уже не было слез и пропало жгучее стремление куда-то мчаться и силой, угрозами, мольбами пытаться возвратить утраченное И надежды на чудо, то ли Божье, то ли дьявольское, замешанное на кровавых ритуалах магии черной уже не было Я не смела теперь переступить порог храма, хотя в первые дни долгие часы проводила рыдая у любимых икон, полгая, что обратившись за помощью к Князю Тьмы, погубила свою бессмертную душу И только бессонница, холодная, безжалостная старуха-вампирша, осталась со мной Все чаще теперь мне казалось, что смерть — если не родная сестра ее, то уж наверняка какая — ни будь ближайшая родственница, однако куда более привлекательная и милосердная Я уже и не пыталась бороться с ней, встречая каждую ночь в холодной постели, покорная как рабыня и провожая по утрам, опустошенная, безразличная ко всему, с глазами, обведенными густой синевой и запавшими как у мертвеца Впрочем я и была мертвецом Удивительно, но это как будто ощутили почти все окружающие меня — и люди, и животные Внешне я стала спокойнее Прекратились частые бурные истерики, коим я было сильно подвержена в первые дни моего несчастья Я уже не донимала никого безумными планами каких-то неотложных действий, с фанатизмом мазозистки не требовала все новой информации о человеке, обрекшем меня на страдания, не упрекала в предательстве — и, стало быть, переносить мое общество стало теперь не так уж обременительно Но большинство тех, кто старался скрасить мое горе своим постоянным присутствием в первые дни, стыдливо избегали теперь моего общества, словно само общение со мной могло навлечь несчастье и стать дурным предзнаменованием в их собственной жизни..

Звери же были еще более откровенны — огромный рыжий кот мой, сверх меры обычно ласковый и жаждущий человеческого общения, забивался теперь в самые отдаленные углы дома и глаза его, полные ужаса и тоски, следили за мной из темноты укрытия. Он не приходил мне на помощь как это обычно делают кошки, понимая — помочь мне уже нельзя.

Любимая кобыла моя — Лялька, боевая подруга и постоянный источник теплой исцеляющей энергии, дико заржав выбросила меня из седла и унеслась с трека, выбив легкое заграждение А были времена когда в самые безрадостные, как тогда казалось мне дни, дни поражений и тревог, я приезжала к