Читать «Уйти, чтобы вернуться»

Раствориться в толпе, разыграть эту причудливую драму так, чтобы никто ничего не заметил, никто ничего не запомнил.

Бег трусцой, соответствующая одежда, чтобы не привлечь внимания. Семь часов утра, Ривер-парк, одни бегуны. В городе, где каждая минута на счету, где нервы у каждого натянуты как канаты, приходится торопиться; здесь бегают, чтобы поддерживать форму, стереть следы вчерашних излишеств, не подпустить к себе стресс грядущего дня.

Скамейка; поставить ногу на сиденье, завязывать шнурок, пока цель приближается. Опущенный на лоб капюшон уменьшает обзор, зато скрывает лицо. Заодно отдышаться, справиться с дрожью в руках. Пот не в счет, он не привлекает внимания, не выдает — здесь все потные.

Когда он появится — пропустить его, немного подождать, затем продолжить неспешный бег. Сохранять дистанцию до наступления подходящего момента.

Вся сцена отрепетирована уже семь раз — утро за утром, в одно и то же время. И всякий раз огромный соблазн перейти к делу. Но успех зависит от хорошей подготовки. Права ошибиться нет.

Вот он, верный своей привычке: бежит по Чарльз-стрит. Пережидает красный сигнал светофора, чтобы пересечь первые четыре полосы на Вест-Сайд-хайвей. Машины тянутся в северную часть города, люди спешат на работу.

Он стоит на центральной разделительной полосе. Человечек на светофоре уже мигает. Машины движутся в сторону Трайбеки и Финансового квартала бампер к бамперу, тем не менее он пересекает мостовую. Как всегда, в ответ на гудки грозит кулаком, показывает средний палец, потом сворачивает влево и пускается бежать по пешеходной аллее вдоль Гудзона.

Смешавшись с другими бегунами, он минует свои двадцать кварталов, с наслаждением обгоняя тех, кто не в форме, и проклиная бегущих быстрее его. Пусть не зазнаются, они ведь на десять, а то и на все двадцать лет моложе. Когда ему было восемнадцать, в эту часть города мало кто заглядывал, но он был среди первых, кто уже тогда выбивался здесь из сил. Свайные доки, от которых теперь почти ничего не осталось, всплывающая кверху брюхом рыба, ржавчина… И запах крови. Как же изменился, помолодел, похорошел город за двадцать лет! А у него эти годы оставили на лице заметные отметины.

На другой стороне реки гаснут в свете наступившего утра огни Хобокена, следом выключают электричество в Джерси-Сити.

Не терять его из виду; на пересечении с Гринвич-стрит он покинет пешеходную аллею. Необходимо действовать на опережение. Этим утром он не доберется до «Старбакс-Кофе», где каждый раз заказывает мокачино.

У 4-го пирса его настигнет тень, незаметный, но неутомимый преследователь.

Еще квартал. Ускорить бег, смешаться с другими, всегда сбивающимися здесь в густую толпу: на сузившейся аллее самые медлительные мешают самым быстрым. Под рукав проскальзывает длинная игла, налитая решимостью рука твердо сжимает оружие.

Сухой удар между крестцом и нижним ребром, выдернуть иглу и ударить снова, проникнуть поглубже, чтобы продырявить почку и добраться до брюшной артерии. Извлеченное оружие оставит неоперабельные разрывы. Пока кто-то поймет, что произошло, пока подоспеет помощь, пока его доставят в больницу, а там в операционную, спасти его уже не удастся. Надо еще доехать до больницы в утренний час пик, когда даже самая оглушительная сирена не помогает: при таком плотном движении водителю «скорой» останется только проклинать свое бессилие.

Пару лет назад у него еще был бы какой-то шанс выжить. Но теперь, после закрытия госпиталя Святого Винсента — не без вмешательства торговцев недвижимостью, — до ближайшего Центра экстренной помощи придется ехать на противоположную, восточную сторону Манхэттена. За это время он успеет истечь кровью.

Слишком сильные мучения ему не грозят, просто нарастающий озноб, постепенная утрата чувствительности в конечностях, зубы будут стучать так, что он не сумеет ничего сказать, — да и о чем говорить? О сильном уколе в спину? Ну и что? Что сможет заключить из этого полиция?

Безупречные преступления существуют: даже лучшие полицейские признаются вам под конец карьеры, что у каждого из них на совести тяжкий груз нераскрытых дел.

Вот он и достиг нужного места. Удар отработан несчетное число раз на мешке с песком, но проникновение иглы в человеческую плоть — это совершенно другое ощущение. Тут главное — не угодить в кость. Ткнешь в поясничный позвонок — потерпишь неудачу. Загнать иглу как можно глубже и тут же убрать ее обратно в рукав.

И бежать дальше в прежнем темпе, поборов желание оглянуться, сохранять анонимность, остаться невидимкой среди других бегунов.

Столько часов подготовки — ради нескольких решающих секунд!

Умирать он будет дольше, вероятно где-то полчаса, но все равно уже нынешним утром, примерно в 7.30, он отправится на тот свет.

Май 2011 года

Эндрю Стилмен — журналист «Нью-Йорк таймс». В двадцать три года его приняли на должность со сдельной оплатой, и с тех пор он, ступенька за ступенькой, поднимался по профессиональной лестнице. Его юношеской мечтой было получить журналистское удостоверение одной из самых уважаемых в мире ежедневных газет. И вот теперь каждое утро, прежде чем пройти через двойные двери дома номер 860 по Восьмой авеню, Эндрю не отказывал себе в удовольствии задрать голову. Глядя на надпись на фасаде, он говорил себе, что его рабочее место — здесь, в святая святых прессы, где мечтают оказаться хотя бы разок, просто с экскурсией, тысячи бумагомарателей.

Четыре года он перекладывал бумажки, прежде чем заслужить должность заместителя редактора отдела некрологов в «Хронике дня». До него это место занимала женщина, угодившая при выходе с работы под автобус и, соответственно, в колонку, которую раньше сама и составляла. Бедняжка торопилась домой, чтобы получить заказанный по Интернету комплект нижнего белья. Как хрупка жизнь!

Следующие пять лет Эндрю Стилмен посвятил труду на условиях полной анонимности. Некрологи выходят без подписи — все внимание к самим усопшим! Целых пять лет он писал о людях, от которых остались одни воспоминания — о ком-то хорошие, о ком-то дурные. Тысяча восемьсот двадцать пять дней и без малого шесть тысяч сухих мартини по вечерам, между 19.30 и 20.15, в баре отеля «Мариотт» на 40-й улице.

Эндрю всегда просил класть ему в коктейль по три оливки. Сплевывая косточки в наполненную окурками пепельницу, он гнал из памяти хроники угасших жизней, которые он сжато излагал весь рабочий день. Наверное, жизнь в обществе мертвецов и заставила Эндрю потянуться