Читать «Миланский черт»

Серо-синий запах исчез, и голосов она тоже больше не видела.

В комнате царил полумрак. Сочившегося сквозь жалюзи света хватало лишь на то, чтобы добраться до двери, обходя мебель и разбросанную одежду.

Соня вышла в прихожую. Сквозь узорчатые матовые стекла входной двери был виден свет на лестнице, но через две-три секунды он погас.

Она на ощупь пошла вдоль стены. Одна из трех дверей, которые она успела увидеть при свете, должна была вести в туалет.

Дверная ручка была холодной. Не горьковатой или кисло-сладкой на ощупь, а просто холодной.

Войдя в темную комнату, она услышала чье-то глубокое, ровное дыхание. Именно услышала. А не услышала и увидела.

Она бесшумно вышла и направилась к следующей двери. Открыв ее, она очутилась в ярко освещенной кухне.

Двое мужчин за столом молча пили кофе и курили. Повсюду стояли грязные бокалы и тарелки с остатками еды. В раковине высилась гора немытой посуды.

Мужчины повернулись к двери, и по тому, как они на нее уставились, Соня поняла, что она голая.

— А где… туалет?.. — спросила она. Почему бы и не спросить — если уж она все равно вошла.

— Следующая дверь, — ответил один. Второй продолжал молча таращиться на нее.

Соня, порадовав их еще и видом сзади, покинула помещение.

В туалете воняло блевотой, которую кто-то не очень успешно смывал со стульчака. Туалетной бумаги не было.

Соня посмотрела в зеркало, пытаясь определить, насколько ее внешний вид соответствует ее самочувствию.

Отражение в зеркале немного успокоило ее: все оказалось не так страшно, как она ожидала. Но что-то ее беспокоило. Лицо, смотревшее на нее из зеркала, не вызывало в ней никаких эмоций — ни симпатии, ни чувства близости, ни снисходительности, ни сочувствия. Женщина в зеркале не имела к ней никакого отношения.

Проверив состояние полотенца, она отказалась от намерения обмотать им бедра и вышла из туалета в том же виде, в каком вошла в него.

Свет на лестнице опять зажегся, и она без труда добралась до своей комнаты.

Там она нащупала выключатель и нажала на кнопку. В четырех углах замигали вертикальные неоновые лампы. Красная, желтая и синяя через несколько секунд загорелись, зеленая продолжала мигать.

Кроме этих ламп на стенах ничего не было. На паркетном полу царил хаос, образовавшийся явно не в эту ночь, а еще раньше.

Соня нашла трусики и надела их.

— Мы, кажется, спали с вами?

На пороге стоял один из мужчин, которых она только что видела в кухне. Босиком, в черных брюках и белой футболке. По его небритому лицу и растрепанным черным волосам было непонятно, не является ли и то и другое частью его имиджа.

— Что-то я такого не припоминаю.

Мужчина ухмыльнулся и закрыл дверь.

— Может, вы вспомните, если мы это повторим?

— Еще шаг — и получишь ногой по яйцам! — сказала Соня, продолжая поиски своей одежды.

Мужчина остановился и поднял руки, словно желая показать, что безоружен.

Соня наконец отыскала бюстгальтер и надела его.

— Что это была за дурь?

— «Эйсид».

— Вы же говорили, что это «калифорния саншайн».

— «Блю мист», «грин медж», «инстант дзен», «йеллоу димплс», «калифорния саншайн» — это все разные название одного и того же: «эйсид».

Сказав, что «не припоминает», Соня солгала. Ей было труднее что-либо забыть, чем запомнить. Ее память представляла собой огромный архив образов, которые она по желанию могла в любой момент «загрузить». Она архивировала в виде образов и слова, и таблицы спряжения глаголов, и стихотворения, и имена.

И числа. Они навсегда сохранились в ее памяти стройными шеренгами единиц, двоек, троек, четверок, пятерок и шестерок, написанных кудрявым почерком учительницы, фройляйн Фер, красным, синим, желтым, зеленым, фиолетовым и оранжевым мелом на черной доске. И все цвета были неправильными, кроме желтого, который соответствовал тройке. Когда она указала на это фройляйн Фер, та сделала ей замечание. И заявила, что не бывает «правильных» и «неправильных» цветов для чисел. Тогда-то Соня и начала архивировать образы.

Шеренги семерок были написаны в ее памяти округлым почерком фройляйн Келлер, которая была гораздо моложе и милее фройляйн Фер. «Меня зовут Урзула Келлер», — написала она на доске розовым мелом, когда замещала свою коллегу. Сначала на две-три недели, потом на два-три месяца, а потом — после того, как весь класс и всю школу попросили принести по одному цветочку для бедной фройляйн Фер, — навсегда.

Все ряды чисел после «7» были написаны фройляйн Келлер. При необходимости Соня и сегодня могла их просто считывать с «доски».

В детстве, когда она делала это в школе, ее мучили угрызения совести. Списывать было запрещено, а то, что она делала, иначе назвать было нельзя. Арифметические задачи, слова, стихотворения, она просто списывала или читала из головы. Это отравляло ей радость от хороших оценок, и однажды она во всем призналась фройляйн Келлер. Но та заверила ее, что списывать из головы не запрещается. Только после этого Соня избавилась от угрызений совести.

Все годы учебы, сначала в школе, потом в университете, этот особый дар не столько помогал Соне, сколько мешал. Она могла составлять сложнейшие алгебраические формулы, если до этого хоть раз видела их, но объяснить их была не в силах. То же самое происходило с химическими и физическими формулами, с реками и городами, с датами, словами и стихотворениями. Поэтому за ней прочно закрепилась репутация необыкновенно одаренной, но абсолютно лишенной честолюбия учащейся. Экзамен на аттестат зрелости она сдала на тройку. Это была месть учителей за ее пренебрежительное отношение к собственному таланту.

Образы прошедшей ночи она, разумеется, тоже «сохранила».

Мокрый от дождя асфальт, дрожащие в лужах неоново-голубые и галогенно-белые огни — отражение надписи «Меккомакс».

Фигуры на танцевальной площадке, движущиеся не в плавном ритме «транс-саунд», а как в замедленной съемке под стробоскопом.

Бар с множеством лиц в рубиново-красном свете, среди которых были и лица двух мужчин, сидевших в кухне.

Две таблетки на ее ладони, почти невидимые в синем призрачном свете дамского туалета.

А потом вдруг музыка — обрушившаяся на нее лавина из серебристых и темно-серых пляшущих кубиков в замедленной съемке. И голос одного из мужчин (у него было какое-то имя песочного цвета), появившийся в верхнем правом углу экрана в виде узора из черных и белых волнистых полос и тут же исчезнувший. Узора, который каждый раз вставал у нее перед глазами, как только он начинал говорить.

А еще позже — неясно, насколько именно, — белые обои, распадающиеся на пиксели, которые то сгущались в темные пятна, то волнами катились по стене, напоминая тяжелые колосья под упругим дыханием теплого ветра.

Сколько же она смотрела на эту причудливую игру пикселей? Несколько минут?