Читать «Каныш Сатпаев»

В начале апреля аулы Аккелинской волости один за другим покидали места зимовки. Некоторые держали путь на берега озера Каракуль, другие отправились к Ниязским горам. Только аулы бия[1] Сатпая по-прежнему оставались в урочище Айрык. Арбы стояли возле юрт, задрав оглобли в небо, а верблюды, предназначенные для запряжки, еще паслись на дальних пастбищах.

На первый взгляд могло показаться, что оба эти аула – Большой и Малый – не думают нынче откочевывать на джайляу[2], а намерены провести лето здесь, в голом урочище, сжатом крутыми склонами. Но это была только видимость. Люди исподволь собирались в дорогу. Джигиты давно уже неприметно готовили верховых лошадей к дальнему странствию. Женщины тоже то и дело что-то подшивали, по-новому подтягивали бесчисленные тюки.

Младшая жена пятидесятичетырехлетнего Имантая Сатпаева была на сносях. Вот почему глава аула не отдавал долгожданного распоряжения об откочевке. Обыкновение кочевников не принимать во внимание такой пустяк, как роды, оказалось нарушено – сорокалетняя Салима угасала в ожидании ребенка под бременем тяжкого недуга. Нельзя было и думать о перевозке больной. Бию пришлось задержать переход на джайляу, оставив исхудавший скот на скудном корме Айрыка.

Он распорядился перегнать стада на самые дальние пастбища, дабы кое-как поддержать животных в эти трудные дни. А мужчинам приказал поставить юрты-уранкаи, чтоб люди хотя бы подышали свежим воздухом весенней степи. Только Салима по-прежнему оставалась на зимовке. Ее жилище постоянно отапливали. И конечно, днем и ночью возле нее сидели старухи. Имантай особенно дорожил Салимой – слишком много у него было связано с нею...

Ему уже за пятьдесят. С первой своей женой Нурум он прожил более четверти века. Но лишь однажды за все эти годы он услышал в своем доме голос младенца, и то ненадолго. Девочка умерла раньше, чем научилась произносить слово «отец». Давно это было. Но тоска по детям осталась, она постоянно терзала Имантая как неудовлетворенное желание, как недосягаемая мечта. И когда всеми уважаемый аксакал Курмантай предложил главе аула вторично жениться, Нурум безропотно согласилась.

Выбор бия пал на вдову Канафии – племянника знаменитого Мусы Чорманова, полковника императорской армии. Когда Салима переехала в дом Имантая, ей шел тридцать первый год. Вскоре родилась девочка Казиза. Еще через два года появился сын Бокеш.

Однако счастье Имантая было зыбким. Салима часта болела – в наследство от первого мужа ей досталась неизлечимая в то время болезнь – туберкулез легких. Недуг, усиливаясь с годами, то и дело приковывал ее к постели...

Но вот тягостному ожиданию пришел конец. Двенадцатого апреля на заре в ауле появился новый человек. То был год доныз[3] по мусульманскому календарю, 1899 год по европейскому летосчислению. Кончался девятнадцатый век.

Мальчик родился большим и подвижным. Особенна удивляла жителей аула его необычайно крупная голова с чуть отросшими кудрявыми волосами. Лицом он был в мать, а спокойный, уравновешенный характер новорожденный явно унаследовал от Имантая.

Салима была настолько ослаблена болезнью, что не могла кормить сына. Уход за ребенком был поручен здоровой, хозяйственной и веселой нравом аульчанке Меиз, которая кормила собственного младенца. Простая, трудолюбивая, преданная семье Сатпаевых женщина стала как бы второй матерью младшему сыну Имантая. (Пройдет три десятка лет, и благодарный питомец Меиз назовет свою дочь ее именем. Пройдут еще годы, у него родится внук, и, когда другая дочь попросит отца назвать новорожденного, он, не задумываясь, произнесет имя своего молочного брата, верного товарища всей его жизни Нурлана Касенова.)

Только в мае аулы Сатпая начали откочевку. Двигались не торопясь, стараясь не изнурять исхудавший скот, давали ему возможность нагуливать вес, набирать силу. К тому же бий берег еще слабую Салиму и маленького Каныша.

С каждым днем степь становилась наряднее и богаче. Цветы и сочная зелень радовали глаз и веселили душу. На пятом переходе люди Имантая достигли речки Шабакай, которая терялась в сплошных зарослях чилика и тальника.

В долине реки располагались джайляу многих других аулов. Имантай распорядился объявить всем сородичам и соседям иных родов, что в ближайшие дни будет праздноваться рождение его сына.

И вскоре последовали визиты. Приезжали из ближних аулов, приезжали издалека – много друзей было у Имантая, все, кто уважал и ценил его, считали своим долгом поздравить почтенного бия с сыном. Являлись прославленные певцы и акыны, чтобы показать свое искусство и послушать друг друга. Всех – и знатных и простых – радушно встречал аул в то лето.

Гости поздравляли хозяина и желали маленькому наследнику всевозможных благ. Чтобы был знатным и справедливым бием, таким же, как его дед и отец. Чтобы вырос сильным и славным представителем своего рода. Чтобы приумножил богатства семьи.

Много чего напророчили гости маленькому Канышу. Но никто не сказал в напутствие ребенку, чтобы стал он ученым человеком. Никто не угадал, чем будет богат и силен наследник Сатпая... Ошиблись прозорливые аксакалы.

Такая оплошность вполне извинительна для стариков того далекого времени. Могли ли они пожелать младенцу стать ученым или хотя бы отдаленно намекнуть на такую возможность? Чтобы ответить на этот вопрос, нам придется порыться в архивах, относящихся к той эпохе.

По отчету инспектора народных училищ Семипалатинской области в Павлодарском уезде, куда входила и Аккелинская волость, в 1900 году было 16 казачьих станиц, один уездный город и 21 казахская волость. В уезде действовали 17 начальных училищ и 3 церковноприходские школы. При этом в казахских волостях уезда в тот год не было ни одной школы. А начальные училища, действовавшие в казачьих станицах, предназначались для русских. По приказу губернатора Степного края «родителям из киргизов[4], желающим обучать детей», надлежало везти их в Омск и отдавать в специально открытые для них пансионаты.

Десятый аул Аккелинской волости, где родился Каныш, находился на расстоянии трехдневного перехода от уездного центра – Павлодара, шестидневного – от областного центра Семипалатинска и примерно на таком же удалении от Омска. В те времена степь еще не считала верст, основной обиходной мерой был путь, который сильный конь мог одолеть за полный световой день. Гордость девятнадцатого века – паровозы и стальные рельсы – еще не пришла в степи.