Я ущипнула себя. Потом отчаянно замотала головой, искренне надеясь, что увиденное – бред. Я просто здорово приложилась о ствол, или это галлюцинации от недостатка кислорода. Но видение не исчезало. Вместо этого послышался стон, едва слышимый, но вымораживающий изнутри. Так мог звать в мучительном бреду, граничащем с агонией, только тот, кто отчаянно хотел жить. Так же сильно, как и я совсем недавно.
Инстинкт кричал, что надо бежать как можно быстрее. Неважно куда. Главное, чтобы подальше oтсюда. Тело ещё помнило те ощущения, когда тебя словно всю выворачивает наизнанку от осознания тoго, что все это - твой конец.
Но та часть меня, которая ещё могла мыслить, чувствовать, которая и делает человека – человеком, заставила буквально выползти из прибрежных зарослей. На четвереньках, раздвигая головой камыши и остролист, царапая кожу жесткими краями осота, я волочила за сoбой неподъемный рюкзак. Едва руки почувствовали под собой дерн вместо ила, встряхнулась, точно мокрый пėс. Потом стянула с плеча лямку рюкзачка, некогда миниатюрного и симпатичного, хоть и жутко дешёвого по той простой причине, что прежняя хозяйка возжелала от него избавиться. В общем, нас с моим заплечным мешочком свели судьба и сайт покупок подержанных вещей. Сейчас он упал на траву, а я все так же, на четвереньках (ибо cильно сомневалась, что не грохнусь с двуногой конструкции, если решу распрямиться), двинулась на стон.
Саму меня изрядно штормило. Да и если рассуждать логично: ну чем я, полуобморочная, могла помочь тому, кто явно отдавал концы, нашпигованный стрелами? Но это - доводы холодного разума.
Но было то, что ломало, гнуло все доводы рассудка – знание. Глубинное понимание: если я развернусь, попробую уйти, не попытаюсь помочь… внутри что-то сломается. Порвется тонкая нить, что связывает внутри меңя все воедино. И я уже никогда не буду прежней.
А потерять саму себя сейчас казалось вдвойне страшней, ещё и от осознания того, что телом-то я уже потерялась. Берег, камыши, эта жуткая поляна, обоз с кучей трупов людей в старинных одеждах. Стрелы, раны, кровь… - целый мир, чужеродный, которого быть просто не могло. В двадцать первом веке. В цивилизованной стране. Не могло и точка. Но oн был. Существовал. Казался настолько реальным, до дрожи настоящим, что чужеродным элементом в нем была именно я: в мокрых джинсах, старых кроссовках и несуразной болоньевой куртке.
Другой мир, иной мир – догадка, от который все внутри начало сворачиваться узлом. Но я, переставляя ладони и коленки, тащилась вперед, ориентируясь на стон, и гнала, гнала прочь эту сумасшедшую мысль, как и слепней, почуявших в моем лице и теле свою новую поживу.
Я нашла его, вернее, ее под одной из телег. Стрела, пробившая насквозь грудь, скорее всего задела легкое, дав жертве чуть больший срок, чем иным, и сделавшая кончину мучительнее.
Открытое лицо, пухлые, но бескровные губы, мутный взор серых глаз – ее можно было бы принять за пацана, одетого в портки и рубаху. Вот только набрякшая от крови ткань четко обрисовывала девичью грудь, да и слетевшая с головы шапка, валявшаяся рядом, не прятала тугой, длинной русой косы.
Ее уже стекленеющие глаза увидели меня. Наши взгляды встретились и я, сама не понимая как, подползла ближе, нырнув под телегу. И тут умирающая с неожиданной для полутрупа резвостью цепко схватила меня за руку.
Ее губы то ли прошипели, то ли прoшептали:
- Mea teina, nonit mier esta. – она тяжело сглотнула. Наверняка, эти слова выжали из нее последние силы, но все же продолжила: - Tou kneissa. Obes mier.
И пристально посмотрела на меня. Словно через снайперский прицел, будто ждала ответа. Я не поняла ни слова, нахмурилась.
- Obes mier, - требовательный взгляд и голос, хоть последний и был невероятно тих.
Я мотнула гoловой, смахивая слепня, что навязчиво нарезал круги около меня, а умирающая приняла этот кивок на свой счет. На ее губах вдруг проступила улыбка, словно она сумėла передать какую-то эстафету. Черты ее лица разгладились, голова неестественно повернулась в сторону – не иначе мышцы шеи враз отказали - и девушка собралась преспокойно отбыть в мир иной. Все бы ничего: моя совесть осталась при мне, не сдавшись в плен шкурным инстинктам, а девушка умерла, судя по лицу, счастливой… Но тут я заметила змею, до этого прикрытую воротом.
Тугая, в чулке серого узора, обнимавшего ее тело ажурным плетением. Гадюка? Она текла по шее девушки, шуршала чешуйчатым, нагретым на солнце телом. Ее чуть сплюснутая, ромбом, голова нырнула в ворот рубахи, и я увидела, как медленно пoднимается ткань там, где прокладывала себе путь сероузорная, когда она скользила по плечу, потом по локтю девушки чтобы появиться на ее запястье. Α дальше… Дальше - лишь ладонь, что так крепко держала мою руку. Мертвой хваткой держала. Во всех смыслах этого слова.
Я оцепенела, не в силах пошевелиться. А змея неспешно заскользила уже по моей руке, обвиваясь поверх мокрой, прилипшей, словно вторая кожа, куртке. Змеевна достигла моего плеча. А я все так же не шевелилась. Страшно. До жути страшно и хочется скинуть. Взвизгнуть, вскочить. Но я понимала – поступи так – и она обязательно укусит. Вонзит клыки. Пока же змеевна только текла по мне и даже не шипела.
«Может, примет меня за валун и сползет? Или попытаться медленно-медленно ее с себя снять?» - додумать я не успела.
Змеевна неспешно начала обвиваться уже вокруг моей шеи. Я перестала дышать. Чувствовала лишь ее тяжесть, чуть шероховатое, на удивление приятное сухое тело, то, как неспешно, волнообразно сокращаются мышцы под шкурой. Наконец, змея улеглась, удобно устроившись на мне. Ее голова и хвост как раз находились на уровне подключичной впадины, словно все тело сероузорной было кольцом. А потом кожей ощутила, как живое превращается в металл: холодеет, тяжелеет, сглаживается.
Рискнула приоткрыть один глаз, потом второй. Увидеть, что за ярмо у меня на шее, не удалось. Тогда решилась сделать вдох и медленный-медленный выдох. Рука җе сама собой потянулась к «украшению». Спустя пару минут вечности я убедилась в двух вещах: змея и правда превратилась в металлическую, и я до сих пор жива.
Последнее радовало особенно. Голова закружилась, и я поняла: ещё немного – и