Читать «Ты и я»

Вечером восемнадцатого февраля двухтысячного года я рано лег спать и сразу уснул, однако ночью проснулся и больше уже не сомкнул глаз.

В шесть десять я лежал, натянув толстое пуховое одеяло до самого подбородка, и дышал открытым ртом.

В доме стояла тишина. Слышались только дождь, стучавший в окно, шаги матери этажом выше — она прошла из спальни в ванную — и сипение, исходившее из моего горла.

Вскоре мама придет будить меня, чтобы отвезти к ребятам.

Я включил лампу в виде кузнечика, стоящую на тумбочке. Зеленый свет упал в угол, где лежали рюкзак, набитый одеждой, куртка, мешок с лыжными ботинками и стояли лыжи.

В промежутке между тринадцатью и четырнадцатью годами я неожиданно вытянулся, словно меня откормили удобрениями, и стал выше сверстников. Мама говорила, что меня, наверное, тянули две тягловые лошади. Я уйму времени проводил перед зеркалом, разглядывая свою бледную кожу, усыпанную веснушками, волосы на ногах. Голову мою украшал каштановый кустарник, из которого торчали уши. Половое созревание изменило черты лица, и между зелеными глазами у меня выступал крупный нос.

Я поднялся и полез в карман рюкзака, лежавшего у двери.

— Перочинный нож тут. Фонарик тоже. Все есть, — прошептал я.

В коридоре послышались шаги матери. Должно быть, она в синих туфлях на высоких каблуках.

Я юркнул в кровать, погасил свет и притворился, будто сплю.

— Лоренцо, проснись. Уже поздно.

Я повернул голову и потер глаза.

Мама подняла штору.

— Какая противная погода… Будем надеяться, что в Кортине лучше.

В тусклом рассвете нарисовался ее тонкий силуэт. На ней были юбка и серый жакет, которые она надевала, когда занималась каким-нибудь важным делом. Глухой свитер. Жемчужное ожерелье. И синие туфли на высоких каблуках.

— Доброе утро. — Я зевнул, как будто только что проснулся.

Она присела ко мне на кровать.

— Дорогой мой, хорошо спал?

— Да.

— Пойду приготовлю завтрак… А ты умойся пока.

— А что Нихал?

Она поворошила мне волосы.

— В это время он еще спит. Он дал тебе выглаженные майки?

Я кивнул.

— Ну, вставай.

Я и хотел бы подняться, но что-то сдавило мне грудь.

— Что с тобой?

Я взял ее за руку.

— Любишь меня?

Она улыбнулась:

— Конечно люблю.

Она поднялась, посмотрелась в зеркало возле двери и пригладила юбку.

— Ну, давай же, вставай. Сегодня тоже тебя нужно тянуть из постели?

— Поцелуй.

Она наклонилась ко мне.

— Ладно, ведь не на военную службу отправляешься, а всего лишь на «лыжную неделю».

Я обнял маму, прижался щекой к ее светлым волосам, ниспадавшим на лицо, и уткнулся в шею.

От нее исходил приятный запах. Он почему-то заставил меня подумать о Марокко. Представились узкие улочки со множеством лотков, покрытых какой-то пестрой пылью… Но я никогда не бывал в Марокко.

— Чем это пахнет?

— Сандаловым мылом. Как обычно.

— Дашь мне?

Она подняла брови:

— Зачем?

— Умоюсь, и ты будешь со мной.

Она стянула с меня одеяло.

— Что это еще за новости — умоюсь… Ладно, не дури, тебе некогда будет даже вспомнить обо мне.

Я смотрел из окошка «БМВ» на стену зоопарка, облепленную мокрыми предвыборными плакатами.

Над стеной в вольере хищных птиц сидел на сухой ветке черный гриф. Он походил на старуху в трауре, спящую под дождем.

От включенной печки в машине стало жарко, я с трудом дышал, печенье застряло в горле.

Дождь стихал. Супружеская пара — он тучный, она худая — делали гимнастические упражнения на усыпанной подгнившими листьями лестнице Музея современного искусства.

Я взглянул на маму.

— Ну что? — произнесла она, не отрывая глаз от дороги.

Я набрал в грудь побольше воздуха, чтобы заговорить низким голосом моего отца:

— Арианна, пора бы уже тебе вымыть машину. Это какой-то свинарник на колесах.

Она не засмеялась.

— Попрощался с отцом?

— Да.

— Что он сказал тебе?

— Чтобы не делал глупостей и не бегал на лыжах как сумасшедший. — Я помолчал. — И чтобы не названивал тебе каждые пять минут.

— Так и сказал?

— Да.

Она переключила скорость и свернула на виа Фламиниа.

Город уже заполнялся машинами.

— Звони когда захочешь. Ты все взял? Музыку? Мобильник?

— Да.

Серое небо давило на крыши и антенны.

— Аптечку не забыл? Градусник?

— Да.

Парень на огромном скутере смеялся, слушая телефон, засунутый под каску.

— Деньги?

— Да.

Мы проехали по мосту через Тибр.

— Остальное мы, кажется, вместе проверили вчера вечером. У тебя с собой все, что нужно.

— Да, все.

Мы остановились у светофора. Женщина в малолитражке смотрела прямо перед собой. По тротуару плелся на поводу у двух лабрадоров старик. Чайка сидела на голом как скелет, увешанном пластиковыми пакетами дереве, стоявшем в грязной луже.

Появись сейчас Господь Бог и спроси меня, хотел бы я быть этой чайкой, я ответил бы да.

Я расстегнул ремень безопасности.

— Выпусти меня здесь.

Она посмотрела на меня, словно не поняла.

— Как здесь?

— Да. Здесь.

Загорелся зеленый.

— Остановись, пожалуйста.

Но она продолжала двигаться. Хорошо, что перед нами замедлил ход мусоросборщик.

— Мама! Остановись.

— Застегни ремень.

— Прошу тебя — остановись.

— Но зачем?

— Я хочу один прийти к ребятам.

— Не понимаю…

Я повысил голос:

— Остановись, пожалуйста.

Мама подъехала к тротуару, выключила мотор и откинула рукой волосы.

— Так в чем дело? Лоренцо, прошу тебя, не начинай… Ты же знаешь, что в такую рань я плохо соображаю.

— Дело в том, что… — Я сжал кулаки. — Все остальные едут без родителей. Я не могу явиться к ним вместе с тобой. Произведу плохое впечатление.

— Объясни… — Она потерла глаза. — Это что же, я должна высадить тебя тут?

— Да.

— Но я не смогу в таком случае поблагодарить родителей Алессии.

Я пожал плечами:

— И не нужно. Я сам это сделаю.

— Об этом не может быть и речи. — И она повернула ключ зажигания.

Я рванулся к ней:

— Нет… Нет… Пожалуйста.

Она оттолкнула меня:

— Что «пожалуйста»?

— Пусти меня одного. Я не могу прийти туда с мамой. Меня засмеют.

— Но что за глупость… Я хочу узнать, все ли в порядке, не надо ли сделать еще что-нибудь. Элементарная вежливость. Я не такая грубиянка, как ты.

— Я не грубиян. Я такой, как все.

Она