Читать «Солнцедар»

Изначально всё, кроме его девственности, было липой: удостоверение мичмана, флотская форма, путёвка… В самолёте, катая языком леденец «Взлётный», он даже слышал упреки совести: хапанул чей-то отпуск.

Через два часа леденцы кончились, он сошел с трапа в сочинскую духовку, и будоражащие запахи субтропиков смыли все угрызения: в конце концов, ему девятнадцать, он впервые на море и почему бы той фигуристой брюнетке не стать его первой?

Она красиво курила у автомата «Газвода», приглаживая то непослушные волосы, то расшалившуюся на ветру юбочку, а он так и не решился.

Шоссе из аэропорта вдоль береговой кромки… Пляжи — галька, и горы — не горы, цепочка холмов, покрытых буйными зарослями, в которых утопали помпезные советские здравницы. Лишь, на острие берегового серпа клином в небо целился Ахун — одинокий титан среди пригорков-пигмеев. Пролетели хлипкий мостик над желтой, скатывающейся к морю селевой речушкой. Мелькающие указатели населённых пунктов всю дорогу ладили сводящую язык рифму: Кудепста, Хоста, Мацеста. Водитель-армянин забавно правил своей «копейкой», сведя колени, пританцовывая на педалях, словно ему приспичило по малой нужде. Машина дернулась, встала.

Опять Хоста?

По ошибке или с умыслом накрутить счётчик, автомобиль сделал лишнюю петлю, за камуфляжем новых впечатлений не замеченную. Армянин поднырнул к его окошку, тыча пальцем в вершину очередного холма. Белый фронтон над колоннадой, от которой сюда, вниз, сбегали две внушительные мраморно-снежные лестницы.

— Звиза.

— Звезда?

— Ээ, ара…

Легенду он помнил, но всё равно волновался, ожидая разоблачительных вопросов: с какого парохода, в каких бывал морях? Напрасно: лишь умиление в лучистых глазах заведующей — грузной дамы с круглившейся на крыле носа родинкой: до чего молоденький мичман. Пролистала его липу. Кивком сверилась с книгой заявок. Улыбнулась радушно: ждали вас, ждали. Оформила карточку отпускника. Бегло — об оздоровительной программе, опасностях, которые могут подстерегать неопытного курортника. С суровинкой в голосе — о недопустимости возлияний:

— На отдыхе офицер — тем более офицер.

Он разглядывал грозные памятки на стене за её спиной: «Спасение на водах», «Об опасности солнечного удара», «О вреде случайных половых связей», размышляя, что мичман вроде как недоофицер — удобный зазор.

— Контингент у нас смешанный: общевойсковики, десантники, танкисты. Вам повезло, подселяю к своим — моряки-североморцы, подводники. Ребята только из автономного плавания.

Гранитноскулые лица, в зубах ленточки бескозырок — в его воображении на подводников почему-то легла дейнекинская «Оборона Севастополя».

Тут-то и снимут мою шелуху, им мозги не запудришь.

— Ну что, идёмте номер смотреть да селиться?

Он неуверенно кивнул. Заведующая поправила сиреневый шалашик на голове, повела наверх, щебеча, будто старая механическая птица. Ступни скользили на толстом ворсе ковровой дорожки, он слушал заученную песнь о лучшей военной здравнице на Черноморском побережье.

— Санаторий был спроектирован известным архитектором Мержановым. На Парижской выставке в 37-м году проект даже гран-при получил. Наверняка отличник боевой и политической? Случайные люди к нам не попадают.

Дураковато улыбаясь, он поправлял на плече свой баул, тоскливо глядел в тихий сумрак лестничного пролета, размышляя, что есть ещё секунды сбежать отсюда, рвануть вниз, поймать машину и — в аэропорт. Маршем ниже — промельк светлых волос, спелый клин выреза на белом халате. Сквозь косую тень — влажный трепет живых карих глаз. Голос впереди превратился в отлетающее эхо.

Девушка опустила взгляд, шагнула под лестничный марш.

Собрав остатки смелости, он прибавил ходу.

Номер 22. Предупредительный стук в дверь. Тишина. Не дожидаясь ответа, заведующая повернула ручку, и в нос ударил тяжёлый табачно-винный дух. Белый халат решительно двинулся внутрь. Войдя следом, он осторожно глянул поверх её плеча. Черные, как нерпы североморцы разметались на узбекском ковре; утренние лучи торжественно звенели на разбросанных бутылках, рубили в злую полоску фиолетовые казенные трусы подводников. И тут, в неловкой тишине, он впервые услышал, что такое цикады. Сумасшедший сухой треск массированной перестрелки вместе с разгорающимся пеклом нового дня вваливался в распахнутое окно. Горячий бой шел где-то там, внизу, а здесь поверженные герои, удержав рубеж, истекали винными бухарскими узорами.

— Ну вот, такой примерно номер…

На тумбочке, у койки слева, он с удивлением прочёл ватманскую бирку: «Мичман Растёбин Н.К.»

Подарок

Не то чтобы Никите не понравилась эта авантюра с путевкой — думал, шутит отец. Особенно когда завертелся маскарад для фото, прямо дурной праздник Нептуна.

— С чего вдруг мичман? — спрашивал он, с опаской влезая в чёрный, как нефть, мореманский китель, — ладно бы прапорщик…

— Гляди, как сидит, — не слушал его отец, — гроза, чёрная смерть! Эх, люблю морскую…

Увидев себя в пахнущем типографией фальшивом документе, Никита совсем сник: цыплячья шея провалившего экзамены абитуриента, жидкий неубедительный пушок над губой…

Что отец задумал? Меня раскусят, пропустят сквозь строй шпицрутенов, приговорят к пожизненной чистке корабельного гальюна!

Экзамены в то лето Никита Растебин и вправду провалил. «МГИМО, МГИМО…» — без тошноты престижную аббревиатуру слышать уже не получалось. Французский с репетитором по пятницам, и тот стал не в радость. Генерал-майор гнул своё, будущее сына было решено: пять лет института, потом военный атташе, место ждало. От Никиты требовалась ерунда, малость — сдать вступительные на завалящие четверки. Тройка по истории все перечеркнула, до проходного балла не хватило совсем чуть-чуть.

— Я с тебя не слезу, сын. Не хочешь по-хорошему, будешь вечным абитуриентом.

А сын сам не знал, чего хотел от этой взрослой, застигнувшей врасплох жизни. В семнадцать она выскочила перед носом и приставила нож к горлу: здесь и сейчас, не сходя с места, ты должен выбрать свой путь, свою судьбу.

Их кочевание по гарнизонам окончилось два года назад. Группа войск в Германии была последней семейной командировкой. Пять лет дрезденской жизни позади, позади школа, и вот они осели в Москве, оголтелой, нищей, базарной, в ядовитых кляксах первой рекламы. Смутное будущее, впотьмах настоящее, где Никита глухо потерялся и дал-таки отцу себя уговорить: дипкорпус — его путь. Чтоб не закиснуть вконец, он прибег к испытанному методу — стишки любимых французов и американцев; и вообще, когда шарик сойдёт с небесной оси и полетит в тартарары, из всего, что люди веками складывали в осмысленность, нетленными останутся лишь слова. Останутся, даже если все светила погаснут.

Отец, как всякий военный отец, желал слепить из сына настоящего мужчину. И эта его идея черноморских каникул под военно-санаторным присмотром… В общем, эта его идея, как Никите тогда казалось, не более чем один из этапов лепки: пора, сынок, завязывать с позорной девственностью, пора уже становиться мужчиной.

Никиту Растёбин-старший поставил в известность так: «Дорогой, ты не для того отмазан от армии, чтобы прохлаждаться со стишками на диване. Восьмого летишь в Сочи. Военный санаторий „Звезда“ — лучший на Черном море, все связи пришлось подключить. Лафы такой, ты, конечно, не заслужил, но пора уже распрощаться с детством.