Читать «Капкан супружеской свободы»

В снеге, падавшем сверху, чувствовалась злая и враждебная воля, он придавливал человека к земле свинцовой тяжестью, больно ранил лицо ледяными иглами, и от холода, молчания, запредельной тоски, от снежного безмолвия, расстилавшегося кругом насколько хватало глаз, сердце ухало и сжималось, будто тронутое чьей-то безжалостной рукой. Человек сделал шаг вперед, провалился в неглубокий, но отчаянно ломкий, хрусткий сугроб и обвел воспаленным от усталости взглядом окружающее пространство.

Он был здесь один и, кажется, один на всей земле. Тяжелые снеговые шапки на деревьях выглядели как онемевшие причудливые оскалы звериных морд. Кустарники обледенели и скорчились; они гнулись под неумолимой тяжестью снегопада, сливаясь в один общий фон – мертвенно-белый, унылый, безрадостный… От напряженной тишины звенело в ушах, и казалось, будто довольно одного только звука – шепота, вздоха, хриплого карканья пролетающей мимо вороны, – чтобы весь этот заснеженный мир рухнул, погребая под собой и застывшие деревья, и мерзлые комья земли на дороге, и его самого.

Он тряхнул головой, пытаясь отогнать наваждение; он опять и опять прижимал руку к гулко бьющемуся сердцу, убеждая себя в том, что все это только сон и вот сейчас, через секунду, через мгновение он избавится от постылого кошмара и судьба вновь повернется к нему своим прекрасным ликом, станет предсказуемой и понятной, как в былые времена. Но минуты текли, а кошмар не рассеивался, и мороз становился все безжалостней и крепче, и жизнь его билась и рвалась на ветру, точно иллюзия, подвешенная на тонкой нитке больного сознания.

– Довольно! – громко сказал он вслух сам себе и остался разочарован тем, как нетвердо прозвучал его голос. Глотнув холодного воздуха, на мгновение застыв от тоски по своей всегдашней веселой решимости, которая никак не хотела возвращаться к нему сейчас, он снова шагнул вперед, но эхо откликнулось ему насмешливым арлекином: «Довольна-а-а!..» – и, вздрогнув, он наконец узнал это место.

Он уже бывал здесь прежде. Конечно, бывал: в памяти яркими всполохами мелькнули картины, давно, казалось, забытые им, но в этот миг живые и рельефные, словно обстановка знакомой студии или кулиса родной сцены. Неровная дорога… низенькие заснеженные холмики, памятники, оградки… деревья, припорошенные снегом… и скамейка, на которую он тяжело опускался каждый раз в конце своего пути, – а, вот оно!

Человек вздрогнул и обернулся, испуганно ища глазами то, что в прошлый раз – он помнил это так же отчетливо, как собственное имя, – довело его едва ли не до обморока. Старое кладбище, молчаливое и заснеженное, скорбно раскрылось перед ним, маня призрачным, кажущимся спокойствием, и он побрел туда, позабыв о своей недавней решимости, не понимая, как оказался здесь, и боясь увидеть не то, что уже не оставит ему никакой надежды.

Он увидел это сразу, как только повернул за широкую ограду, уже виденную им не раз и не два. Да, это здесь. Должно быть здесь… И в этот момент ожидаемая картина предстала перед глазами, точно он сам создал ее всей силой своего испуганного ожидания и больного воображения. Тупо глядя на две черные разверстые ямы, так цинично и зло нарушавшие ровную белизну кладбищенского фона, он машинально приложил руку к сердцу и ощутил привычную ноющую боль. Он не хотел знать, что случится дальше, но какое-то второе «я», гаденько усмехаясь внутри его сознания, отрывисто шептало ему: «Ну же, не трусь… Подними глаза. Ты же знаешь, что это необходимо; знаешь, что должен увидеть это… тебе никуда не деться. Ну!»

«Н-н-ну-у-у!..» – гаркнул, завывая, ветер прямо в самые его уши, и, дернувшись от невыносимой сердечной боли, не осмеливаясь ослушаться, он поднял глаза вверх от свежевырытых могил. Два деревянных креста, еще не установленных, но уже заботливо приготовленных кем-то и прислоненных к той самой соседней ограде, смотрели прямо на него. И удивляясь четкости и выпуклости своего зрения, он одновременно удивлялся тому, что никак не может, не смеет разобрать то, что написано на табличках, прибитых к крестам. Отчаянно напрягая взгляд, он снова и снова пытался прочитать надписи, и снова и снова испытывал поражение.

Он тяжело опустился на скамью, стоящую рядом, – так уже было, было когда-то, нашептывала ему память, – и уставился на кресты невидящим взором. Снег снова повалил тяжелыми, грузными хлопьями, бился в лицо, залеплял глаза, но так пусто и холодно было у него внутри, таким морозом сковал страх его сердце, что он уже не чувствовал внешнего холода и не отвлекался больше на ненужные мысли о том, как он попал на старое кладбище, кого искал здесь и почему заранее знал о распахнутых черных глазницах могил.

Чей-то взгляд уперся ему в затылок, и он вспомнил: это тоже уже было. Казалось, к спине приставили гладкое, холодное пистолетное дуло; чужое внимание сверлило спину, покрывало тело колкими мурашками, и надо было наконец обернуться, закричать, сбросить с себя кошмарное оцепенение, но у него не было сил. И еще не было смелости. Стыдно было признаваться в этом даже себе самому, но отвести глаза от той точки, на которой они застыли, сейчас казалось ему равносильным самоубийству. Липкое чувство ужаса, животный инстинкт самосохранения заставляли его теперь замереть, слиться с окружающим снежным фоном – лишь бы не увидеть нечто еще более страшное…

Он резко дернулся, почувствовал прилив отвращения к самому себе и на миг закрыл глаза. «Я все равно не успею обернуться, – монотонно проговорил он вслух. Ветер снова грянул у него в ушах, но на сей раз в этой мрачной симфонии ему не удалось разобрать ни одного членораздельного звука. – Такое тоже уже было, было, я помню. Все кончится, как только я сумею пошевелиться. Но разве я не хочу, чтобы все это кончилось?»

И, призвав на помощь самолюбие и все лучшее, что в нем было, собрав все душевные силы, обрушив их, как огромный кулак, на собственную апатию и оцепенение, на малодушие и леность, сжигавшие его изнутри, он рванулся всем корпусом, обернулся назад и успел зацепиться глазами за незнакомое лицо, за разбегающиеся мелкой вязью морщины и тусклые старческие глаза, глядящие на него с непонятным, невнятным упреком. Он вскрикнул, захлебнулся, закашлялся от хлынувшего в горло колкого снега, уцепился зубами за ледяной воздух – и все действительно кончилось.

Алексей проснулся, как всегда, мгновенно. Потянулся гибко и упруго, сбросил с себя махровую простыню, вскользь удивился тому, что сердце почему-то колотится нервно и ускоренно, словно после неожиданной пробежки, – и тут же вспомнил. Рывком сел на кровати, потянулся за сигаретой и, забыв зажечь ее, так и остался сидеть, уставившись глазами в одну точку.

Сколько же времени он