А болотный-то Шум – это просто птицы думают свои тревожные маленькие птичьи мыслишки: где еда? где гнездо? где безопасно?
И еще восковые белки, мелкие ничтожества, задирают тебя, когда видят, задирают друг друга, когда не видят тебя; и ржавые белки, похожие на тупых детишек, и еще болотные лисы – прячутся в листве и издают фальшивый Шум, чужой, штобы выдать себя за белок, которых они ловят и едят; а еще иногда мороны – поют свои чудные мороньи песни… а один раз, богом клянусь, я видел кастора, который драпал от меня на своих двух длинных ногах, да только Бен говорит, никаких касторов на болоте больше нету, ушли все. Не знаю. Я больше верю себе, чем ему.
Из кустов выломился Мэнчи и сел рядышком, потому што я встал посреди тропинки как вкопанный. Поглядел кругом – на што это я там смотрю? – сказал довольно:
– Хорошо покакал, Тодд.
– Не сомневаюсь, Мэнчи.
Главное, штобы мне не подарили еще одну шлепаную собаку на следующий день рожденья. Я на самом деле хочу охотничий нож, как у Бена, – он его сзади на поясе носит. Вот это, я понимаю, подарок для мужчины.
– Кака, – тихонько добавил к этому Мэнчи.
И мы пошли дальше. Главная купа яблонь – подальше в глубь болота; еще несколько тропок – и через бревно; Мэнчи все время нужно помогать перелезать. У бревна я его взял под живот и поставил наверх. Он давно уже знал, зачем это, но все равно брыкался ногами во все стороны, как свалившийся с дерева паук, и вообще разводил бузу почем зря.
– Кончай барахтаться, чучело!
– Вниз, вниз, вниз! – визжал в ответ он, скреботя когтями воздух.
– Глупая собака.
Я поставил его на ствол и сам взобрался тоже, а потом мы спрыгнули по ту его сторону.
– Прыг! – прокомментировал Мэнчи, приземляясь, и, приговаривая: «Прыг!» – дал стрекача.
За бревном начиналась болотная тьма. Первое, што ты видишь, – старые ушлепочьи дома: клонятся из теней к тебе, нависают, похожие с виду на тающие шарики бурого мороженого, только размером с хижину. Никто уже не знает и не помнит, што это такое было, но Бен думает – а он вообще парень башковитый, – што они как-то связаны с мертвыми, с похоронами, со всем таким. Может, это даже церкви такие были, хоть ушлепки никогда не имели никакой религии – по крайней мере, такой, в какой люди из Прентисстауна признали бы религию.
Я все равно обошел их стороной и нырнул в рощицу диких яблонек. Яблоки на них висели спелые, почти черные – почти съедобные, как сказал бы Киллиан. Я оторвал одно от ствола и куснул; сок закапал с подбородка.
– Тодд?
– Чего тебе, Мэнчи?
Я вынул из заднего кармана сложенный пластиковый пакет и стал складывать туда яблоки.
– Тодд? – снова гавкнул он, и на сей раз я обратил внимание, как он гавкнул, и повернулся, а он казал мне носом на ушлепочьи дома, и шерсть у него на спине стояла дыбом, а уши так и вертелись во все стороны.
Я выпрямился.
– В чем дело, мальчик?
Он уже рычал, откатив губу, выставив зубы. В крови у меня снова закипело.
– Это крок там?
– Тихо, Тодд, – рыкнул Мэнчи.
– Да што там такое?
– Тодд, тихо.
Он еще раз пригавкнул, и это уже был нормальный «гав», хороший такой собачий «гав», который ничего кроме «гав» не значит, и мое телесное електричество еще скакнуло вверх: еще немного – и заряды посыплются с кожи.
– Слушать, – рыкнул пес.
И я стал слушать.
И еще послушал.
И повернул чутка голову и еще послушал.
В Шуме была прореха.
Дыра.
А такого вообще не бывает.
Это странно… дико даже, когда там… где-то там, среди деревьев или за пределами видимости, есть местечко, где твои уши и разум вместе с ними говорят: там нету Шума. Как фигура, которую ты не видишь, но угадываешь по тому, как все кругом до нее докасается. Вроде как вода в форме чашки, только чашки самой нет. Нора такая, дыра, и все, што в нее падает, перестает быть Шумом – вообще всем перестает быть, совершенно смолкает. Это тебе не болотное безмолвие, которое на самом-то деле никогда не молчит, просто там Шума меньше. Нет, это прямо форма, силуэт… ничего, пустота, где прекращается Шум.
Чего, понятное дело, быть не может.
Ибо нет на свете ничего, кроме Шума, ничего, кроме непрестанных помыслов людских, и все валится на тебя, на тебя, на тебя, с тех самых пор когда ушлепки выпустили микроб Шума во время войны, который свел с ума остальной человеческий род; микроб, положивший Ушлепью конец, когда человеческое безумие взялось за оружие.
– Тодд? – испуганно вякнул Мэнчи. – Что, Тодд? Что там, Тодд?
– Ты што-нибудь чуешь?
– Тихо чую, Тодд, – гавкнул он и поддал громкости. – Тихо чую! Тихо!
А потом где-то там, среди домов, тишина шевельнулась.
Кровяной заряд подскочил так сурово, што чуть меня с ног не сбил. Мэнчи понесся кругом меня, вопя благим матом, чем испугал еще больше, так што пришлось его хорошенечко приложить по заднице еще раз (Ой, Тодд?), штобы хоть как-то успокоиться.
– Не бывает таких дыр, – сказал я ему. – Понял? Не бывает такого ништо. Должно быть што-то!
– Што-то, Тодд, – бухнул он.
– Ты слышал, куда оно пошло?
– Там тихо, Тодд.
– Ты меня понял!
Мэнчи втянул носом воздух, сделал шаг, другой, третий в сторону домов. Ищет, я так полагаю. Двинулся следом за ним, эдак медленновато, – к самому большому подтаявшему мороженому, держась стороной от низенького, покосившегося треугольного дверного проема – ну, как оттуда што-нибудь выглянет? Мэнчи внимательно обнюхал дверь, но рычать не стал, так што я хорошенько набрал воздуху в грудь и сунулся унутрь.
Унутри было совершенно пусто. Потолок сходился клином над головой, на высоте еще одного моего роста, всего сталоть, двух. Земляной пол весь порос болотной травой, вьюнами всякими и тому подобным, но больше – ничего. То есть никакого всамделишного ничего, ни тебе дыры, ни норы, и кто его знает, што тут раньше могло быть.
Глупо, но я все-таки скажу.
Интересно, вдруг это ушлепки вернулись?
Только быть того не может.
И дыр в Шуме быть не может.
Стало быть, смоглось невозможное.
Мэнчи што-то шумно вынюхивал снаружи, так што я пошел к следующему грязевому пузырю. На этом было кой-чего написано – единственная писанина, вообще известная на ихнем языке, другой никто не видал. Наверное, единственные слова, какие они считали достойным писать. Буквы тоже спачьи, но Бен говорил, звучит это как «Эс’Пакили»