Читать «Дживс, вы – гений!»

Это мой первый полнометражный роман о Дживсе и Берти Вустере, и это моя единственная книга, которую я хотел написать, не корпя за пишущей машинкой до ломоты в спине.

Нет, у меня и в мыслях не было диктовать ее стенографистке. Я не могу себе представить, как человек вообще может сочинять что-то вслух, лицом к лицу со скучающей секретаршей. И тем не менее многие писатели, не задумываясь, говорят: «Готовы, мисс Спелвин? Поехали. Тире нет запятая лорд Джаспер Мергатройд запятая тире сказала нет лучше напишите процедила Эвангелина запятая тире я бы не вышла за вас замуж запятая будь вы даже последний оставшийся в мире мужчина точка абзац тире ну что же запятая я не последний в мире мужчина запятая значит и говорить не о чем запятая тире ответил лорд Джаспер запятая саркастически крутя ус точка абзац день тянулся бесконечно долго».

Если бы я начал работать со стенографисткой, я бы все время с тоской представлял себе, что, записывая мои слова, барышня думает: «Нет запятая я решительно ничего не понимаю точка ведь слабоумный человек этот Вудхаус запятая дурдом буквально по нем плачет запятая а он разгуливает себе на воле и хоть бы что запятая как это возможно вопросительный знак».

Но я все же купил такой прибор, там вы говорите в микрофон, а ваши высказывания записываются на воск, и с помощью этого прибора приступил к сочинению книги «Дживс, вы – гений!». Наговорив несколько пассажей, я решил послушать, как это на слух.

На слух это оказалось просто ужасно, никакими словами не передать. Я и не подозревал, что у меня назидательный, самодовольный голос школьного учителя, который вдалбливает в головы учеников азбучные истины. Он наводил тоску и скуку, вгонял в сон. Для меня это был настоящий удар, ведь я надеялся, если все будет хорошо, написать веселую книгу – полную добродушного юмора, смешную, беззаботную, и тут вдруг понял, что человек с таким голосом убьет всякий смех и всякое веселье на десять миль вокруг. Дать ему волю, так он разрешится очередной унылой драмой из сельской жизни, читатель, взяв ее в руки, только пробежит глазами первую страницу и тут же вернет книгу в библиотеку. Поэтому на следующий же день я продал прибор и почувствовал великое облегчение, как Старый Моряк,[1] когда он наконец избавился от альбатроса. Так что теперь я возвращаюсь к испытанному, верному другу – пишущей машинке.

Пишу я свои романы и рассказы с наслаждением. Это когда я их обдумываю, мне кажется, будто солнце в небе померкло. И в самом деле, обдумывая сюжеты вроде моих, вы время от времени начинаете подозревать, что оба полушария вашего мозга и та его часть, которая именуется стволовой, серьезно повреждены. Прежде чем приступить к роману, я делаю не меньше четырехсот страниц набросков, и как раз на этой стадии в какой-то миг я неизменно восклицаю про себя: «Какого обаянья ум погиб!»[2] Но странное дело: едва лишь я начинаю чувствовать, что все, пора выдвигать свою кандидатуру в сумасшедший дом, как вдруг раздается щелчок и наступает сплошной праздник и ликованье.

Я был слегка встревожен. Ну, не то чтобы встревожен, скорее озабочен. Сижу себе дома в своей замечательной квартире, лениво перебираю струны банджо, которое я в последнее время буквально не выпускал из рук, и про мой лоб нельзя сказать, что он нахмурен, однако ж и утверждать с уверенностью, что он младенчески ясен, никто бы, я думаю, не решился. Пожалуй, точнее всего это выражение можно определить как печать задумчивости. Я размышлял о том, что попал в положение, чреватое неприятностями.

– Дживс, – говорю я, – знаете что?

– Нет, сэр.

– Знаете, кого я видел вчера вечером?

– Нет, сэр.

– Дж. Уошберна Стоукера и его дочь Полину.

– В самом деле, сэр?

– Должно быть, они в Англии.

– Такое заключение напрашивается, сэр.

– Некстати, правда?

– Могу себе представить, сэр, как вам было тяжело встретиться с мисс Стоукер после того, что произошло в Нью-Йорке. Однако, мне думается, вероятность подобной случайности чрезвычайно мала.

Я взвесил его слова.

– Дживс, когда вы начинаете рассуждать о вероятности случайностей, у меня в мозгу происходит короткое замыкание, и я перестаю что-либо соображать. Вы хотите сказать, что мне следует держаться от нее как можно дальше?

– Да, сэр.

– Избегать ее?

– Именно, сэр.

Я с чувством сыграл несколько тактов «Миссисипи». После того как Дживс высказал свое мнение, на душе немного полегчало. Ход его рассуждений был ясен: Лондон велик. Не встретиться с людьми, которых не хочешь видеть, здесь проще простого.

– И все равно, Дживс, я как будто обухом по голове получил.

– Могу себе представить, сэр.

– Мало того, с ними был сэр Родерик Глоссоп.

– Неужели, сэр?

– В том-то и дело, Дживс. А видел я их в ресторане отеля «Савой». Они ужинали за столиком у окна. И вот какая странная вещь: с ними ужинала тетка лорда Чаффнела, леди Миртл. Она-то как оказалась в этой компании?

– Возможно, сэр, ее светлость знакома или с мистером Стоукером и с мисс Стоукер, или с сэром Родериком.

– А, ну да, может быть. Тогда все понятно. Но в тот миг я удивился, Дживс, признаюсь вам честно.

– Вы разговаривали с ними, сэр?

– Кто, я? Господь с вами, Дживс. Я пулей вылетел из зала. Мало мне Полины Стоукер с ее папашей, так тут еще этот мерзкий Глоссоп, неужели вы могли вообразить, что я сознательно, по своей доброй воле вступлю с ним в разговор?

– Ваша правда, сэр, он никогда не был особенно приятен в общении.

– Если и есть на свете человек, с кем я постараюсь до конца жизни не вступать в беседу, так это как раз этот чертов Глоссоп.

– Забыл доложить вам, сэр, сэр Родерик приходил сегодня утром с визитом.

– Что?!

– Да, сэр.

– Приходил ко мне с визитом?

– Да, сэр.

– После того, что произошло между нами?!

– Да, сэр.

– Ну, знаете!

– Да, сэр. Я уведомил его, что вы еще спите, и он сказал, что придет позже.

Я рассмеялся. Весьма саркастически, это я умею.

– Ах вот как, позже? Ну что ж, если он и в самом деле придет, натравите на него собаку.

– У нас нет собаки, сэр.

– Тогда спуститесь на второй этаж и попросите миссис Тинклер-Мульке одолжить ее шпица. Наносит светские визиты после того скандала в