Читать «Гиганты»

Он спал уже не одну эпоху, пока вселенная медленно угасала вокруг. На человеческий взгляд он мертв. Даже машины с трудом различают химические процессы в его клетках: древняя молекула сероводорода, сжатая в объятиях гемоглобина; электрон, лениво перемещенный по какому-то метаболическому пути пару недель назад. На Земле когда-то существовала простейшая форма жизни, глубоко в скалистом основании коры, на полпути к мантии: империи зарождались и умирали за время одного лишь вдоха этих микробов. По сравнению с Хакимом, их жизни пролетали за мгновения. (По сравнению со всеми нами. Я был точно так же мертв всего неделю назад).

Я всё еще не уверен, стоит ли его оживлять.

Прямые линии подрагивают в своем бесконечном марше вдоль оси абсцисс: молекулы начинают сталкиваться друг с другом, температура тела растет на мельчайшие доли градуса. Одинокая искорка  мерцает в гипоталамусе. Еще одна – в префронтальной коре: мимолетная мысль, освобожденная из янтаря, срок годности которой истек еще тысячелетия назад. Милливольты, пробегая по какой-то случайной траектории, отражаются в дрожании век.

Тело содрогается и пытается вдохнуть, но пока еще слишком рано: там внутри всё еще аноксия – чистый H₂S тормозит все процессы и заглушает машину жизни до тихого шепота. Шимп начинает кислородно-азотное промывание. Рои светлячков расцветают в показателях секций Легочная и Сосудистая. Пустая оболочка Хакима наполняется внутренним светом: красные и желтые изотермы, пульсирующие артерии и триллионы пробуждающихся нейронов пробегают пунктиром по полупрозрачной модели его тела у меня в голове. Вдох. На этот раз настоящий. Еще один. Его пальцы подергиваются и дрожат, отстукивая беспорядочное стаккато по поверхности саркофага.

Крышка открывается. Мгновением позже открываются его глаза — все еще расфокусированные и залитые мглой сонного слабоумия. Он меня не видит. Он видит мягкие световые пятна и расплывчатые тени, слышит слабое глубинное эхо работающих вокруг машин, но его разум всё ещё там, в прошлом, и настоящее для него пока не наступило.

Шершавый язык мелькает на мгновение, пытаясь облизать пересохшие губы. Питьевая трубка выезжает из гнезда и тычется ему в щеку. Он сосет её рефлекторно, как новорожденный.

Я наклоняюсь, чтобы войти в то, что в данный момент заменяет ему поле зрения:

— Восстань, Лазарь.

Это закрепляет его в реальности. Я вижу, как фокус возникает в его глазах и прошлое потоком врывается в его сознание. Я вижу, как память – факты и слухи – загружается, цепляясь за мой голос. Спутанное сознание уступает место чему-то более острому. Хаким смотрит на меня из своей могилы, и его взгляд режет как обсидиан:

— Чертов ублюдок, — говорит он, — не могу поверить, что мы тебя до сих пор не убили.

* * *

Я даю ему время. Спускаюсь в лес оранжерей, брожу в бесконечном лабиринте сумеречных  пещер, пока он учится снова быть живым. Здесь, внизу, я едва могу видеть свою собственную вытянутую руку: серые пальцы, легкие сапфировые штрихи. Фотофоры мерцают вокруг как тусклые созвездия, каждая крошечная звезда подсвечена светом триллионов бактерий: фотосинтез вместо термоядерной реакции. Полное одиночество на «Эриофоре» невозможно – Шимп всегда знает, где ты находишься – но здесь, в темноте, можно хотя бы почувствовать его иллюзию.

Но тянуть время бесконечно невозможно. Я просматриваю тысячи потоков данных, поднимаясь из глубин астероида, и нахожу Хакима на мостике правого борта. Наблюдаю, как он старательно вводит запросы и обрабатывает ответы, кусочек за кусочком возводя карточный домик понимания. Система заполнена мусором – материала для очередной стройки более чем достаточно. Смотрим данные ретрансляторов и... – что происходит? – ни внутрисистемных строительных лесов, ни полусобранных врат, ни астероидных добытчиков или флота фабрикаторов. Тогда почему?..

Смотрим системную динамику. Точки Лагранжа. И здесь ничего, хотя и есть как минимум три планетарных тела и — вот оно – их орбиты...

Наша орбита...

Когда я присоединяюсь к нему во плоти, он стоит, застыв перед тактическим монитором. Яркая точка без измерений висит в центре: «Эриофора». Ледяной гигант, темный и массивный, нависает по левому борту. Красная звезда – на порядки огромнее – бурлит в отдалении позади него. (Если бы я вышел наружу, то увидел бы сияющий огненный барьер, протянувшийся на половину видимой вселенной и лишь слегка искривляющийся к самому горизонту. Монитор уменьшает его до вишневого шарика, плавающего в аквариуме). Миллионы кусков детрита – от планет до крошечных обломков размером с гальку – проплывают вокруг. Мы даже не на релятивистской скорости, а Шимп всё равно не успевает присвоить им всем идентификаторы.

Эти идентификаторы в любом случае не имеют смысла. Мы в эонах от ближайшего известного на Земле созвездия. Все алфавиты, все общепринятые астрономические системы наименований давно уже исчерпаны теми звездами, что встречались нам ранее. Может быть, пока мы спали, Шимп изобрел какую-то собственную таксономию, какую-то загадочную смесь ASCII-символов и шестнадцатеричных кодов, имеющую смысл только для него одного. Возможно это его хобби, хотя он и должен быть слишком тупым для того, чтобы иметь хобби.

Я проспал большую часть этих звездных пейзажей. Я бодрствовал от силы сотню строек. Запас моей мифологии даже близко еще не исчерпан. У меня есть имена для этих чудовищ.

Холодный гигант – это Туле. Горячий – Суртр.

Хаким меня игнорирует. Он двигает ползунки настроек взад и вперед: проекции траекторий отрисовываются от движущихся планетарных тел, предсказывая будущее по Ньютону. В конце концов все эти нити схлопываются, когда он откручивает время, обращая вспять энтропию, собирая заново разбитую кофейную чашку, и снова запускает просмотр прогноза. Он делает это три раза подряд, пока я наблюдаю. Результат не меняется.

Он поворачивается и в его лице ни кровинки:

— Мы же врежемся. Мы врежемся прямо в эту чертову штуку.

Я сглатываю и киваю:

— И это еще только начало.

* * *

Мы врежемся. Мы намереваемся врезаться, чтобы позволить меньшему чудовищу поглотить нас до того, как большее чудовище поглотит его самого. «Эриофора», вытягивая себя за волосы, опустится через бурлящие слои водорода, гелия и еще тысяч экзотических углеводородов, вниз до самого остаточного холода глубокого космоса, который Туле хранит там – сколько уже? – возможно с того времени как мы начали наш полет.

Долго этот холод, конечно же, не продержится. Планета нагревается с того самого момента, как начала свое долгое падение из вечной темноты. Её костяк выдержит прохождение через звездную оболочку – в конце концов, это займет не более пяти часов. Атмосфере же повезет меньше. Суртр будет слизывать её секунда за секундой, как ребенок мороженое.

Мы сможем пройти только идеально балансируя в постоянно сужающемся зазоре между раскаленно-красным небом над нами и давлением парового котла в сердцевине Туле. По нашим расчетам должно сработать.

Хаким уже должен был