Читать «Психоз»

Он услышал шум, и страх, словно разряд тока, пронесся по телу. Звук был глухой, как будто кто-то стучал по оконному стеклу.

Норман Бейтс судорожно поднял голову, привстал, и книга выскользнула из его рук, ударившись о тучные ляжки. Затем он осознал, что это просто вечерний дождь, просто дождевые капли, стучащие по окну гостиной.

Норман не заметил, как начался дождь и наступили сумерки. Однако в комнате стало довольно темно, и он потянулся к лампе, прежде чем продолжить чтение.

Это была старая настольная лампа, принадлежавшая к распространенному когда-то типу, с разрисованным стеклянным абажуром и бисерной бахромой. Она стояла в гостиной с незапамятных времен, и Мама наотрез отказалась избавиться от нее. Да Норман на самом деле и не хотел этого: он прожил здесь все свои сорок лет, и в старых, привычных вещах, окружавших его с детства, было что-то приятное, успокаивающее. Здесь, внутри дома, жизнь текла по установленному некогда порядку, а все перемены происходили там, за окном. И по большей части в этих переменах для него таилось что-то угрожающее.

Например, представим себе, что он решил бы выйти на улицу. Сейчас он, возможно, стоял бы посредине пустынной дороги или даже в болоте, где его застал бы дождь, и что тогда? Он промок бы до костей, пришлось бы пробираться домой в полной темноте. От этого можно простудиться и умереть, да и кто уходит из дому, когда уже стемнело? Насколько приятнее сидеть здесь, в гостиной, при свете лампы, с хорошей книгой, чтобы скоротать время.

Свет падал на его жирные щеки, отражался в стеклах очков и заставлял блестеть розовую кожу под редевшими прядями волос песочного цвета, когда он склонился над книгой, чтобы продолжить чтение.

Такая увлекательная книга — неудивительно, что время пролетело незаметно. «Государство инков», сочинение Виктора В. фон Хагена.[3] Никогда раньше Норману не приходилось встречать такого обилия интереснейших фактов. Например, вот это — описание качуа, победного танца воинов: они образовывали огромный круг, извиваясь и двигаясь словно змеи. Он углубился в чтение: «Ритм для этого танца отбивали на том, что некогда было телом вражеского воина, — с него сдиралась кожа, живот надувался, так что он превращался в барабан, а все тело играло роль резонатора, причем звуки исходили из открытого рта: необычный, но вполне эффективный метод».

Норман улыбнулся, потом позволил себе расслабиться и поежился, словно зритель, созерцающий страшную сцену в фильме. Необычный, но вполне эффективный метод — да, так оно наверняка и было! Только представьте себе: содрать с человека, возможно еще живого, кожу, а потом надуть живот и бить по нему, словно в барабан! Интересно, как именно они это делали, как обрабатывали и сохраняли плоть мертвеца, чтобы предотвратить разложение? И еще, каким складом мышления надо обладать, чтобы вообще дойти до такой идеи?

Не самая аппетитная тема, но стоило только Норману прикрыть глаза, и эта сцена возникла перед ним так ясно, как будто он ее видел: ритмичное движение обнаженных, раскрашенных тел воинов, извивающихся, раскачивающихся в такт под безжалостным, словно выжженным небом, и старуха, скорчившаяся перед ними, отбивающая бесконечный ритм на раздутом, выпяченном животе трупа. Искаженный в гримасе рот широко раскрыт, очевидно с помощью костяных распорок; звуки доносятся оттуда. Мерный гул от ударов по раздутой плоти, идущий из сморщенных внутренностей, пробивающий себе путь по горлу и вырывающийся, словно глухие стоны, из глотки мертвеца.

На какое-то мгновение Норману даже показалось, что он слышит эти звуки. Потом он вспомнил, что шум дождя тоже образует ритм. А также шаги…

Он, конечно, почувствовал, что она здесь, даже не слыша ее шагов: привычка так обострила все его чувства, что он просто знал, когда Мама появлялась в комнате. Даже не видя ее, он знал, что она стоит рядом.

Сейчас Норман и в самом деле не видел ее; не поднимая головы, он сделал вид, будто продолжает чтение. Мама спала у себя в комнате, и он прекрасно знал, какой раздражительной она бывает, когда только проснется. Лучше сидеть тихонько и надеяться, что сегодня на нее не найдет.

— Норман, ты знаешь, который час?

Он вздохнул и захлопнул книгу. Теперь ясно, что с ней придется трудно: сам вопрос был предлогом для начала придирок. В холле стояли дедушкины часы, так что по пути сюда Мама легко могла узнать время.

И все же спорить из-за этого не стоит. Норман бросил взгляд на наручные часы, затем улыбнулся.

— Пять с минутами, — произнес он. — Говоря по правде, я не думал, что сейчас так поздно. Я читал…

— Ты думаешь, я слепая? Я вижу, что ты делал. — Теперь она стояла у окна, следя за тем, как стучат по стеклу дождевые капли. — Я вижу и то, чего ты не сделал. Почему ты не зажег нашу вывеску, когда стемнело? И почему ты здесь, а не там, где следует, — не в конторе?

— Ну, понимаешь, начался такой жуткий ливень, и я подумал, что вряд ли кто-то здесь появится…

— Чепуха! Как раз в такое время можно заработать. Многие не боятся водить машину в дождливую погоду.

— Но вряд ли кто-нибудь заедет к нам. Все пользуются новым шоссе. — Норман осознал, что в голосе его появились горькие нотки, почувствовал, как горечь подкатывает к горлу, так что теперь он словно ощущал ее терпкий вкус, и сделал попытку сдержать себя. Слишком поздно: он должен извергнуть наружу все, что накопилось в душе. — Я говорил тебе, что нам грозит, когда нас заранее предупредили об этом шоссе. Ты бы спокойно успела продать мотель до официального объявления о строительстве новой дороги. Мы могли купить там любой участок за гроши, да к тому же ближе к Фейрвейлу. Сейчас у нас был бы новый мотель, новый дом, возможность заработать. Но ты меня не послушала. Ты никогда не слушаешь, что я говорю, правда? Только одно: «Я хочу», «Я думаю»! Противно смотреть на тебя!

— Вот как, мой мальчик?

Голос Мамы был обманчиво мягким, но Норман знал, что за этим кроется. Потому что она произнесла слово «мальчик». Ему уже сорок лет, а она называет его мальчиком; хуже того, она и ведет себя с ним как с маленьким мальчиком. Если бы только можно было не слушать! Но он слушал, он знал, что должен каждый раз выслушивать, что говорит Мама.

— Вот как, мальчик? — повторила Мама еще более мягким, вкрадчивым голосом. — Противно смотреть на меня, да? А вот я так не думаю. Нет, мальчик, дело не во мне. Тебе противно смотреть на себя. Вот она, подлинная причина, вот почему